— Не увлекайтесь обезболивающими… Вы понимаете, о чем я говорю.

В этих словах — весь Барбагелата. Даже его тактичность, свойственная людям, которые всю жизнь имели дело с крохотными нежными механизмами, иногда дает сбой. «Вы понимаете, о чем я говорю» — относится к порошкам, которые принимает Алекс. Он никак не может привыкнуть к боли в плече, добро бы это были короткие яркие вспышки с относительным затишьем. Но плечо ноет постоянно, забыться не удается даже во сне. Боль, скорее, тупая, приглушенная, и — слишком назойливая, как жужжание комара. Иногда Алекс сравнивает ее с китайской пыткой водой, когда капли медленно и настойчиво долбят темя. От этой пытки сходят с ума самые стойкие, слава богу, Алекс все еще себя контролирует. Не в последнюю очередь благодаря чудодейственным порошкам. Порошками его снабжает Селеста, у которого есть кое-какие фармацевтические связи, — не в ближайшей дыре под названием К., где-то на равнине. «Кое-какие фармацевтические связи», конечно же, эвфемизм. На самом деле время от времени Селеста отлучается на равнину к «госпитальной шлюшонке», еще одной pussy-даме из его колоды. Оставлять эти отлучки совсем без объяснений невозможно, вот он и придумывает для Селесты всякие поручения. Из-за этого у него уже был неприятный разговор с фельдфебелем.

— Вы потакаете Селесте. По-моему, это неправильно. Или вам наплевать, что о вас подумают ваши люди, лейтенант?

— Ничего я не потакаю. Есть ситуации…

— Селеста — мутный парень. С каких пор он стал вашим любимчиком?

Даже мудрый Барбагелата иногда ошибается. Алекс — на стороне Тулио, на стороне самого фельдфебеля, на стороне всех остальных своих людей. А Селеста никогда не вызывал у него теплых чувств. Он и впрямь — мутный. Но у Селесты есть то, что жизненно необходимо Алексу.

Порошки.

И Алексу, и Селесте прекрасно известно, что это — морфий, хотя вслух они об этом не говорят. И сам лейтенант никогда не делился с ним своими страданиями, но Селеста многое подмечает. Когда он первый раз заявился с порошками, Алекс был удивлен. Тогда Селеста отвел его в сторонку и шепнул на ухо: «Вижу, как вам плохо, но у меня есть кое-что, что облегчит боль». Надо было сразу отказаться от услуг мутного парня Селесты, но Алекс смалодушничал, взял пару пакетиков. Боль отпустила, и это были лучшие часы за последние месяцы. Часы покоя и неспешных мыслей: они уже не вертелись, как привязанные, вокруг плеча, теперь Алекс мог, ни на что не отвлекаясь, подумать о Виктории (его жену зовут Виктория!), и о малыше, и о многом другом.

Морфий стоит недешево.

Но и Алекс не беден, денежные вопросы удалось решить без проволочек. Конечно, ощущение того, что Селеста надувает его, осталось. Даже учитывая то, что Даниэль идет на определенный риск, добывая порошки, — все равно надувает! Наверное, Алексу следовало бы отказаться от его услуг, перетерпеть — и все образовалось бы само собой. Но Алекс не смог, а потом — втянулся. Иногда в его сознании мелькает мрачная мысль о том, что он покупает чертовы порошки уже не из-за боли в плече, а из-за них самих. Мрачная мысль похожа на болотную жабу, толстую и склизкую, с отвратительными пупырышками на спине. Жаба неуклюже перепрыгивает с кочки на кочку, отталкиваясь задними лапами, при этом ее студенистое тело трясется, а безгубый рот широко раскрыт. Единственная цель жабы — перебраться из вонючего болота в чистую проточную воду, где резвятся маленькие золотые рыбки: мысли о Виктории и сыне.

Жаба хочет их сожрать!

Жаба хочет сожрать все, что дорого Алексу. И попутно наплодить других жаб — свои точные копии. Алекс уже несколько раз давал себе слово разорвать порочный круг, сказать Селесте, что боль прошла и он больше не нуждается в наркотике. Но разговор все откладывается и откладывается, а количество пустых бумажек из-под порошка множится. Сначала Алекс просто выбрасывал бумажки в пропасть, скатав их в комок. Теперь делает из них миниатюрные кораблики и прячет за отворот бустины. Противоположный тому, где хранятся милые сердцу билеты в цирк, кино, на аттракцион «Лепесток лотоса» и на круиз вокруг Апеннин. Бумажные кораблики — совсем не то, что большой круизный лайнер, где даже качка не ощущается. Они бы точно пошли ко дну, не продержавшись на волнах и пары часов, а сейчас тянут на дно самого Алекса.

— …Он вовсе не мой любимчик, Барбагелата.

— Тем хуже. Вам бы не мешало приструнить его, лейтенант. Он чувствует себя чересчур вольготно, а это неправильно. Мы пока еще на войне.

— Война скоро кончится. Ты сам сказал.

— Но пока она не кончилась, все должны быть равны.

— Война — это смерть, Барбагелата, вот смерть всех и уравняет. Ты сам… Ты ведь не вступился за малыша Тулио, когда Селеста избивал его.

— Я хотел.

— Что же не вступился?

— Подумал, пусть мальчик сам отстоит свои убеждения. Если не отстаивать убеждений, мужчиной не станешь. Но вы должны были это сделать. Вы должны были остановить негодяя. Вы — командир.

— Ты удивишься, Барбагелата, но я подумал о том же, о чем и ты.

— Хорошо бы. Но, сдается мне, вы думали совсем не об этом. Ты думал о другом, Нанни, сынок…

Нанни.

Ну конечно же. До сих пор Алекс никак не называл себя; в мыслях и воспоминаниях человек редко обращается к себе по имени. В чистой проточной воде плещутся не только золотые рыбки мыслей о Виктории и сыне. До сих пор, чуть поодаль, на песчаной отмели он видел и других — с прозрачными плавниками и маленьким тельцем: Кьяра (кто такая Кьяра?), Ольга (кто такая Ольга? медсестра в госпитале, где он проходил лечение?) — нет-нет… Чувства к Кьяре намного сильнее, чем чувства к Ольге. Наверное, Кьяра и была медсестрой, которая так трогательно за ним ухаживала. И он бы мог приударить за ней, если бы не любовь к молодой жене. Мимолетный госпитальный роман, такое случается сплошь и рядом. Войну взваливают на плечи молодые мужчины, но кое-что достается и женщинам — в основном тоже не старым. А там, где молодость, всегда есть любовь, или то, что молодость принимает за любовь: томление плоти. Об этом они рассуждали как-то с Барбагелатой. Тогда фельдфебель и изрек эту мудрую мысль: «Молодость частенько принимает за любовь то, что ею на самом деле не является. Но это — та самая ошибка, которая прощается легче всего». Нанни не стал спорить с ним, хотя его чувства к Виктории опровергают умника Барбагелату каждой минутой своего существования. Они не потускнели в разлуке, наоборот, стали еще ярче, еще острее, так что романы на стороне исключены. То, что ненадолго связало его и Кьяру, — не любовь. Скорее, понимание. Наверное, они много говорили о вещах, которые не имеют отношения к войне. К примеру, о детстве, иначе сейчас у Нанни не было бы ощущения, что он знает о Кьяре многое. Правда, это бесполезные знания, ведь он больше никогда не увидит ту чудесную медсестру. Он даже не знает, жива ли она. Хорошо бы ей остаться в живых, найти хорошего парня, больше похожего на Тулио, чем на Селесту. Демоны вроде Селесты разбивают женские сердца, а ангелы вроде Тулио — склеивают, осторожно и бережно, кусочек за кусочком. Когда работа сделана, невозможно отличить склеенное сердце от того, что никогда не разбивалось, Тулио вполне по силам стать часовщиком. Он превзошел бы в мастерстве самого Барбагелату, но парень мечтает о «Чинечитта». Барбагелата же мечтает о том, чтобы увидеть сына. Нанни тоже мечтает увидеть сына, обнять жену и отправиться, наконец, в круиз вокруг Апеннин. Занять каюту номер тридцать один, именно она значится в билетах.