Старая Мотря, слушая ее, только головой качала. Все правильно, все так и случается. Бабья натура, да! Если один мужик не сумел разбудить тело до конца, глазом моргнуть не успеешь — второй появится.

И что тут посоветуешь? Или все, или ничего… Надо ж такое придумать! Молодая еще, глупая совсем. Не понимает еще… Когда человек решает — или все, или ничего, он, конечно, в дерзости своей имеет в виду как раз все. И побольше всего, это понятно. Да только боги, слыша его желания, усмехаются между собой и распоряжаются обычно по-другому. Или все, или ничего, говоришь? Ну и получи свое ничего, раз сам пожелал! Так-то…

— Ладно… Как-нибудь оно само получится, — сказала наконец Мотря.

— Вот и не знаю, что делать!

— Ладно… Иди сюда; пожалею.

— А за волосья не будешь драть?

— Не буду, не буду. Иди, не бойся.

Сельга подошла к ней, уткнулась носом в плечо, виновато спрятав глаза.

Мотря, жалея, долго гладила ее по мягким волнам волос. Успокаиваясь, все крутила головой. Фыркала на дочь. Чтоб не было, говорит… Вот и пойми, что творится в ее красивой головке. Или все, или ничего, видишь ты… Не обижайтесь на нее, всевидящие и мудрые боги! Совсем еще девчонка, конечно… Небось два десятка весен только и пережила. Мало это, ох, как мало… А богиня Мокошь, что наблюдает за плетением судеб, уже спрашивает с нее полной мерой, как с опытной и умудренной. Так и бывает…

Вздохнув, Мотря схватилась за следующую веревку, с остервенением взялась распутывать…

— Что скажешь, князь, осмотреть распадок? — спросил Весеня.

— Давай, чего спрашивать! — откликнулся Кутря.

Весеня, зачем-то пригибаясь к земле, побежал вниз по склону, оскальзываясь на гладких камнях и цепляясь руками за гибкие кусты орешника. Махал мужикам, чтоб спускались вниз.

Князь Кутря сверху, с самой вершины холма, смотрел ему вслед. В торопливости парню нужды не было. Наверняка и в этом распадке, длинной раной прорезающем пологие лесные холмы, не отыщется следов зловредных черных волхвов. Но тот все делал бегом, словно торопился куда-то. Весеня такой!

Родичи потихоньку, оглядываясь один на другого, начали спускаться. Светлые рубахи и порты пятнами белели среди сочной зелени и серого гранита замшелых валунов, словно рассыпанных здесь и там могучей рукой Святгоры-великана.

Несколько дней назад один из талагайских охотников, говорливый Талга, утверждал, что заметил дым в этой стороне. От нечего делать подались сюда, но и тут ничего, ни следа, ни звука. Осмотримся наскоро — дальше пойдем, распорядился князь.

Далеко уже отошли воины от своих селений. Но чем дальше — тем лучше. Уйти бы совсем и не возвращаться больше…

Сельга! Из-за нее все…

Кутря с самого начала знал, догадывался по крайней мере: когда берешь за себя первую красавицу рода — готовься стеречь добро от частых набегов. Многие начнут вслед облизываться, как иначе?

Впрочем, тогда это казалось ему настолько неважным, что и внимания не стоило. Сельга была у него, а он — у нее, что еще нужно? Да и сама она не такая, не будет цепляться за всякий мужской торчок, верил он. Не то чтобы жалко, от нее не убудет, понятно, а от него — тем более… Но щемило в груди, как представлял себе, что Сельга, его Сельга, обнимает кого-то так же горячо и ласково…

Вроде бы, как хотел, как мечтал, так и получилось. Хорошо жили, складно. Уж не как мать с отцом, когда одна пилит, а второй отбрехивается.

А что до остального… Когда мужики кидаются на твою бабу, как кобели на текущую сучку — к этому привыкаешь постепенно. Кому-то он грозил и жердь на спине обломать, но не в сердцах, для порядка больше. Привык… И даже посмеивался над особо охочими родичами, что пытали, пытали удачу, да не выпытали. Сказать по чести, теперь, когда ее складное тело стало известным ему до последней впадинки и волоска, удивлялся иногда про себя — и чего все к ней липнут? Словно мухи, для которых у нее между ног медом мазано. Не намазано, он-то знает, все как у всех. Баба — она и есть баба, грудь, живот, чрево… И не слишком охочая до мужской ласки… Часто, слишком часто приходится ее уговаривать, самому страдая от нетерпения. Если рассудить — холодная она, даже обидно иной раз за эту холодность…

А иногда думал — даже хорошо, что не слишком охочая. У родичей не в обычае беречь себя друг для друга, зато Сельга — другая. И у них — по-другому, она — вся его. В это он тоже верил. Еще недавно…

А теперь? Честно сказать, уже не знал, во что верить. Видел, а скорее чувствовал, как-то вдруг переменилась его Сельга. Не такая стала… А какая? В том-то и дело, что рассказать кому из мужиков — засмеют. Сказала не то, откликнулась не так, глянула без ласки, прикоснулась к нему без тепла. Какая разница, как она глянула, сказал бы всякий из мужиков, гляделки есть — вот и лупоглазит, понятное дело. А что без тепла, так, может, у нее, к примеру, живот крутит нутряной лихоманкой, может, ей не до мужика, а до отхожего места скорее бы… Или делать нечего, князь, за собственной бабой следить?

Не поймут. А он чувствовал. Он, Кутря, конечно, не ведун, но ведь и не камень же, чтоб не замечать ничего…

Ратень! Конечно. Все она с ним, на волхва смотрит с той, прежней лаской, какой раньше одаривала лишь его. Разговаривает без конца свои чародейные разговоры, и не поймешь о чем. Был бы хоть кто другой, не волхв! А с волхвом не задерешься и на поединок не вызовешь, не боясь оскорбить богов. Да и за что вызывать! Ну, разговаривают… Засмеют ведь, сраму потом не оберешься. Поличи — не свей, не венды, им поединки на равном оружии в диковинку. Не дадут небось родичи из-за бабы с волхвом схватиться. А старейшины прикажут, так и вовсе выпорют, не посмотрят, что князь.

А он чувствует! С этим-то что делать?!

Героем вернулся от талагайцев, заслужил у родичей хвалу и почет… Казалось бы, что еще? А она — словно так и надо, тоскливо размышлял князь. Думаешь теперь, лучше бы не вернуться, сгинуть там…

Вот так всегда, думал Кутря, глядя сверху, как мужики разбредаются по распадку, осматривая места в поисках чужих следов. Прежде, в юности, когда кровь горит от желаний, а голова идет кругом от необъятности Яви, ты веришь, что у тебя, именно у тебя в жизни все будет иначе, чем у остальных. Лучше, больше, полнее, ярче, или как там еще? Потому что ты — не они, ты — вроде как особенный… А получается, как у всех, только еще хуже. Больнее потому что. Известно, своя рана всегда сильнее болит, чем соседская…

Кутря потому и сорвался с места, отправился искать с отроками черное капище, что не было уже сил смотреть со стороны на этих двоих. Ничего не происходило? Ничего! Только те двое были вместе, а он вроде как поодаль от них оказался…

Вот и рыскал теперь по лесам, как волк-вожак со своей стаей. Гнал и гнал людей, сам погоняемый неизбывной, разъедающей нутро злостью. Хотел забыться тяжелым походом, усталостью выгнать из груди обиду. Не получалось, горела грудь, сводило рот горечью. Думал теперь, постоянно думал — как они там? Каждый вечер, засыпая у тлеющего костра, представлял такое, что и жить не хотелось.