В детстве меня действительно мучили кошмары. Позже, в возрасте лет 12—15 я временами впадал в состояние крайнего отчаяния, которое сложно описать словами.

Меня никогда не пугали фильмы ужасов. Эти ужасы были конкретны, материальны и уничтожимы.

Моё же отчаяние не выглядело как монстр или приведение. Он всегда приходило в образе чего-то обычного. Это был холодный океан, который существует под хрупким льдом того, что кажется привычным.

Панические атаки начинались одинаково, с безобидной мысли или картинки, со взгляда на каплю олова, которая набухает на кончике паяльника. Это зрелище цепляло меня и двигало куда-то внутрь себя, словно уже не я смотрел на каплю, а капля заполоняла всё вокруг и выдавливала меня в другое пространство, где существовало лишь абсолютное ничто, лишь ужас такой чистоты, что я вскакивал и бежал, бежал, бежал, роняя предметы и набивая огромные синяки.

Несколько раз свидетелями таких приступов были родители. Другие прошли без очевидцев. Их последствия были очевидны по ссадинам на руках и сломанной мебели.

Мне открывалось невыносимое переживание, о котором я должен был сообщить людям. Мне открывалась гибельность, мрак и боль, которые затягивали нас всех, как воронка. Я не мог выразить эти переживания словами, потому что они не имели материального выражения — это были только ощущения.

Во время таких приступов я громко и опасно кричал. Эти крики временами слышали соседи и вызвали милицию. Один раз я открыл дверь и сказал человеку в форме, что уронил на ногу отцовскую струбцину.

Состояния заканчивались внезапно и бесследно. Уже через секунду я не помнил, что именно меня пугало. Оставалось ощущение тёмного колодца, небытия, иллюзорности всего, кроме пустоты. Я смотрел на свои руки, вытирал слюну, пробовал осипший от крика голос. За окном был майский день. Цветущие ветки касались стекол. Я слышал крики детей и тарахтение соседской машины. Страх исчезал бесследно, оставляя во мне очередную пробоину.

Позже эти атаки прекратились. Лишь иногда перед сном мне казалось, что я стою на пороге нового ужаса. Казалось, одна мысль неудачная мысль вернёт меня в этот морок. Я просыпался, сердце прыгало, реальность медленно возвращалась. Я слышал тиканье часов и дыхание Оли.

— У меня были приступы, — ответил я.

— Это не приступы, — ответил Братерский. — Это один и тот же приступ. Один и тот же страх. Он живет вне времени и вне пространства; если вы посмотрите на всё с этой точки зрения, вы увидите себя в другом свете.

Наверное, на лице моем появилась презрительная гримаса, Братерский усмехнулся и добавил:

— Человек порой не подозревает, что всю жизнь делает одно и то же дело, боится одного и того же, любит одно и то же. Мысль, которая посетила вас в 12 лет, кажется абсолютно случайной, если от следующей подобной мысли её отделяют годы. Но если вы уберете эти года, уберете шкалу, вы увидите свою мысль в развитии, точнее — в её целостности.

Я продолжил листать талмуд. Братерский распечатал его не случайно: он хотел показать его масштаб на языке страниц, а не гигабайтов.

В следующем разделе было много медицинских терминов. Утверждалось, что я склонен к обсессивно-компульсивному и биполярному расстройствам.

Массив страниц, которые я отгибал рукой, становился всё толще, и скоро они выскользнули и замелькали, и где-то в этом мерцании я успел выхватить имя Алиса. Я принялся искать место.

Нумерация страниц имела пропуски. Не хватало сотен страниц. Словно заметив мой возросший интерес, Братерский протянул руку.

— Позволите?

Я предпринял неловкую попытку уцепиться за книгу.

— Я не могу вам её оставить, — сказал он. — Это в ваших же интересах.

— Почему удалена половина страниц?

— Потому что узнавать себя нужно осторожно.

— И такое досье есть на каждого?

— Это не досье. Но, в общем, да.

— И, грубо говоря… на губернатора?

— Это самое простое. Он публичный человек. Лесник Тимирязевского лесхоза имеет больше конфиденциальности, чем губернатор.

— И насколько это законно?

Братерский ответил не сразу.

— Полагаю, когда-нибудь сбор подобной информации монополизируют государства. Монополизируют или перестанут существовать — другого выбора у них нет. Но пока это почти законно. Мы собираем открытые данные, которыми люди охотно делятся или вынуждены делиться. Пока эта сфера не контролируется. К тому же, ценность представляют не сами данные, а результаты их обработки.

— И что вы делаете со всей этой информацией? У вас есть компромат на любого? Выходит, у вас сумасшедшая власть?

— Я не пользуюсь ей, иначе бы не оказался… — он провел рукой по обритой голове.

— Но всё-таки вы освободились.

Братерский вдруг оживился:

— Слушайте, давайте поедим, — он стал выставлять на стол контейнеры и бутылку вина. — Если время вам позволяет, я расскажу немного о себе.

* * *

Пьянея, я слушал Братерского, который пил воду и был сосредоточен, будто выступал на центральном телевидении. Я не перебивал. Рассказ увлёк меня.

До семи лет Сережа Братерский рос обычным ребёнком, был привязан к матери и побаивался резковатого отца. Он показал мне фотографию себя в детстве, маленького, белобрысого и растерянного. Он стоял в ряду других дошколят с такими же торчащими челками и казался самым щуплым. Через сепию снимка сочился тёплый свет; хотелось перенестись в те спокойные, девственные времена, когда такой свет заливал школьные дворы и от дворов пахло кострами.

Братерский стоял чуть поодаль от класса и смешно щурился. Он казался ниже одноклассников. «Частенько его лупили», — подумал я.

Отец Братерского был строительным инженером и обладал удивительной способностью — он не забывал автобиографические факты. С возраста 26 лет он помнил каждый день своей жизни в деталях, словно всё произошло вчера. Долгое время ни сам отец, ни его родственники не считали его память феноменальной, тем более, прочие факты, например, исторические даты, он помнил не лучше обычного человека. Уже позже Братерский показал отца одному итальянскому профессору, и тот подтвердил выраженную автобиографическую гипермнезию, а точнее, синдром, который в западной литературе назывался HSAM. Эта особенность была диагностирована лишь у нескольких десятков людей в мире.

Мать Серёжи работала в городском архиве. Её главным переживанием было слабое здоровье сына, который перенес в детстве тяжёлую ангину, был бледным и очень тихим. Ей хотелось, чтобы он бегал по улице с другими мальчишками, жадно пил воду, пропадал до вечера, хулиганил. Но детские годы Серёжа был привязан к матери, застенчив и послушен, чем вызывал насмешки родственников.

В первом классе Серёжу отдали в секцию большого тенниса, где он без особых успехов прозанимался три года.