– Страна Толстого, Достоевского… невозможно представить… той России больше нет, есть нечто странное, грубое, жестокое. Какие-то фантастические процессы, бешеная пропаганда. Люди на улицах одеты очень бедно, мрачные, изможденные, у магазинов очереди, выбор товаров совсем скудный, от иностранцев шарахаются, как от прокаженных. Советские чиновники похожи на механических кукол…

Когда дошли до набережной и остановились у парапета, он обнял ее, стал целовать, здорово завелся. Габи отметила про себя, что он ей ни капельки не противен. Она целовалась с Максом и мысленно обращалась к Осе:

«Вот тебе! Получай! Появляешься, исчезаешь когда вздумается. Тоже мне Ромео! И не ври, что без меня ведешь монашеский образ жизни, с твоим-то темпераментом!»

Глубокой ночью в своем номере с видом на бульвар Капуцинок Габи курила в темноте у приоткрытого окна и размышляла о том, что ее работа на русских тоже наваждение, болезнь, но только в основе болезни не любовь, как у Макса, а ненависть и страх.

«А что такое любовь к Осе?» – спросила маленькая Габи.

«Единственное здоровое чувство, на которое способна лживая дрянь, сумасшедшая авантюристка», – ответила взрослая Габриэль.

«Но семьи с Осей никогда не получится, – возразила маленькая. – Почему бы не подумать всерьез о предложении Макса? Это лучше, чем фон Блефф».

«Может быть, все может быть… Шпионить на русских в Москве…»

«В Лондоне. А вообще пора бросить это дело, пожить нормальной жизнью…»

«Я бы рада, но не могу. Наваждение, болезнь, страх. Скоро начнется война, гигантская, жуткая. Ося прав. Семья, дети – это не сейчас, не для нас. Это для тех, кто уцелеет, когда война закончится».

В последний день перед отлетом Габи отправилась в библиотеку. Она бывала там всякий раз, когда приезжала в Париж. Для работы ей требовались старые подшивки модных журналов, прежде всего французских. Поболтав со знакомой библиотекаршей, она спросила, нет ли советских дамских журналов.

– Вы имеете в виду русские журналы? Пожалуйста, сколько угодно!

– Нет, именно советские, современные.

– Мадемуазель шутит? – вежливо засмеялась пожилая француженка. – Из советских изданий мы имеем только журнал «Маленький огонь», но он вовсе не дамский, к тому же на русском, без перевода. Могу предложить их главные газеты, «Правду» и «Известия», мы получаем свежие номера на французском. Хотите?

– Хочу! – обрадовалась Габи.

Вместе с подшивками старых номеров «Кабине де мод», «Ла пти курьер де дам», «Ла мод» Габи получила толстенную стопку советских газет за три месяца.

Вначале она подумала, что тексты отвратительно переведены. Наверное, переводил француз, ненавидящий СССР, или русский князь-эмигрант. По уровню пропагандистского пафоса советские газеты превосходили «Фолькише Беобахтер», «Расовое обозрение» Розенберга и даже пресловутый «Штюрмер». Вместо свастик – серпы-молоты, вместо Гитлера – Сталин, вместо евреев – враги народа, шпионы, вредители, между прочим, почти все с еврейскими фамилиями.

В немецких газетах о чудовищных преступлениях «врагов» рассказывали авторы статей. В советских «враги» сами живописали свои фантастические злодеяния.

Люди, еще вчера занимавшие высокие государственные должности, публично признавались в бессмысленных и жестоких поступках, на которые способны только умалишенные.

Она вышла из библиотеки, на ватных ногах добрела до кафе, где должна была встретиться со Стефани для финального магазинного броска.

В голове у нее гудело, перед глазами мелькали строчки бредовых текстов.

«Там еще ужаснее, чем в рейхе, – рыдала маленькая Габи. – Не надо было читать, не хочу я ничего этого знать!»

Взрослая Габриэль считала до ста, до двухсот, до тысячи, пытаясь успокоиться. В конце концов, ничего нового она не узнала. Просто газеты лишили ее последней возможности врать себе, сочинять утешительные сказки. В сказках злу противостоит добро, это очень удобно. В жизни злу противостоит еще более отвратительное зло, и ты, жалкий микроб, ничего изменить не можешь.

Чашка в ее руке дрожала, кофе пролился на юбку. Она опомнилась, промокнула пятно салфеткой, закурила. Звякнул колокольчик, в кафе вошла Стефани, глаза сияли за стеклами очков.

– Габи, пока ты торчала в библиотеке, я заехала в наше посольство, меня соединили по телефону с Лондоном, я поговорила с Беттиной, это моя кузина. Скоро они приедут в Берлин, тетя устраивает большой прием. Слушай, я присмотрела потрясающее платье от «Коти», как раз для приема, срочно нужен твой совет, идем, тут недалеко.

В магазине, наблюдая, как вертится перед зеркалом Стефани то в розовом, то в бледно-бирюзовом, Габи обдумывала несколько реплик Макса фон Хорвака: «На самом деле Риббентроп во главе МИД – это катастрофа… Задача дипломата – не допустить войны. Нужно быть умным… Дипломатия наоборот… Тупой, но хитрый… Мирные договоры не ради сохранения мира, а чтобы лучше подготовиться к войне… Для этого не нужно быть умным. Для этого достаточно быть Риббентропом…»

* * *

Каждую неделю в пряничный домик поступала очередная партия смертников. Майрановский после отдыха в подмосковном санатории со свежими силами приступил к работе. Филлимонов стал меньше пить. Кузьма располнел, выпрямил спину, у него появилась привычка гладко брить щеки и брызгаться одеколоном «Шипр». Чем теплее становилось, тем больше времени Кузьма проводил во дворе, посыпал гравием дорожки, строил за пряничным домиком беседку.

– Как придут майские денечки, станем чаи гонять на солнышке, едрена вошь. По всем приметам хороший будет май, жаркий. Вот бы мне тут за домом тепличку устроить. Огурчики-помидорчики свои, засолю, замариную на следующую зиму, с укропчиком, с чесночком, едрена вошь. Словечко Василь Михалычу замолвите, чтоб разрешил, а, Каридыч, замолвите словечко!

Наблюдательный Кузьма почуял, что его божество Блохин разговаривает с доктором Штерном уважительнее, чем с Майрановским. Из «товарища доктора» Карл Рихардович был переименован Кузьмой в Каридыча, можно сказать, повышен в чине.

Разговор о тепличке происходил в кабинете Майрановского, где каждый занимался своим делом. Кузьма чинил дверцу шкафа, слетевшую с петель. Майрановский записывал в тетрадь результаты испытаний очередной серии ядов скрытого действия. Карл Рихардович хлопотал над истощенным, избитым человеком, которого полчаса назад привез Блохин.

Человека этого по личному распоряжению Ежова следовало привести в чувство, вылечить и допросить с помощью «таблетки правды». Из объяснений Блохина доктор понял, что от обвиняемого хотят получить не подпись под вольными сочинениями следователей, а какую-то реальную информацию. Редчайший, совершенно невероятный и непонятный случай.

Блохин, раскинувшись на купеческой оттоманке, покуривал, отечески строго наставлял Кузьму:

– Ты эти кулацкие замашки брось. Огурчики-помидорчики! Тоже мне Мичурин.