Гадая, каким путем Розенберг мог ознакомиться с идеями Лемкина, я вдруг нечаянно нашел ответ там, где его не искал: в архивах Колумбийского университета. Среди немногочисленных сохранившихся бумаг Лемкина обнаружился экземпляр пространной защитительной речи доктора Тома. Адвокат передал ее Лемкину с надписью от руки: Ehrerbietig überreicht («С уважением представляю»){588}. Документ подтвердил неустанные усилия Лемкина, который готов был даже обращаться к подсудимым через посредство их адвокатов. И в следующие дни другие адвокаты также упоминали идеи Лемкина хотя бы затем, чтобы их оспорить.

Здоровье Лемкина тем временем ухудшилось, возможно, и из-за тревоги, вызванной полным отсутствием известий о родных. Через три дня после «антигеноцидного» выступления адвоката Розенберга Лемкин слег в постель и шесть дней вынужден был пролежать под транквилизаторами. 19 июля американский военный врач диагностировал острую гипертонию, сопровождающуюся дурнотой и рвотой. После обследования пациента направили в больницу. Несколько дней он провел в армейском госпитале № 385, затем еще один врач рекомендовал ему безотлагательно вернуться в США{589}. Этим советом Лемкин пренебрег.

Лемкин находился в Нюрнберге 11 июля, когда доктор Зайдль завершал защиту Франка. Адвокат столкнулся с очень непростой задачей, осложнявшейся и признанием коллективной вины, которое Франк сделал в апреле, и теми уликами, что сочились из дневника генерал-губернатора. Кроме того, Зайдль представлял в суде также Рудольфа Гесса и успел навлечь на себя недовольство судей: не передал им английский перевод своей речи и постоянно возвращался к Версальскому договору, по сути, валя на него всю вину за чудовищные деяния своих клиентов{590}.

Доктор Зайдль стремился как-то смягчить первоначальное признание Франка и свести к минимуму впечатление от множества уличающих его подзащитного дневниковых записей: «за одним исключением», напомнил Зайдль судьям, эти пассажи – всего лишь расшифровка сделанных секретарями стенограмм, а не дословная запись под диктовку{591}. Трудно судить о том, насколько они точны, ведь Франк никогда не проверял лично записи своих стенографов. Это всего лишь слова, они не могут служить доказательствами дел или фактов. Но Зайдль вынужден был согласиться с тем, что речи Франка клонились к определенной «точке зрения» по еврейскому вопросу и что он «не делал тайны из своих антисемитских взглядов» (тут, конечно, адвокат очень мягко выразился). Обвинение не установило «причинной связи» между словами Франка и мерами, которые принимала служба безопасности, настаивал Зайдль, к тому же тайная полиция не находилась под контролем его клиента.

Более того, продолжал адвокат, существующие записи указывают на то, что против наихудших эксцессов Франк возражал. Да, на территории генерал-губернаторства совершались ужасные преступления, не в последнюю очередь в концлагерях, и Франк этого ни в малейшей степени не отрицал, однако его вины в этом нет. Напротив, он «пять лет вел борьбу против жестоких и крайних мер»{592}, жаловался фюреру, однако безуспешно. В поддержку своих утверждений Зайдль представил многочисленные документы.

Франк молча, с ничего не выражающим лицом слушал эти оптимистические речи. Порой он ерзал, и некоторые зрители отмечали, что он клонит голову ниже, чем на ранних стадиях процесса.

Франк не мог проверить слухи об Аушвице, развивал свою мысль доктор Зайдль, поскольку лагерь находился вне его территории. А применительно к Треблинке, которая находилась как раз на территории Франка, адвокат избрал другую линию защиты: разве строительство и функционирование концлагеря на подвластной Франку территории само по себе приравнивается к «преступлению против человечества»? Нет, восклицал доктор Зайдль. Оккупировав другую страну, Германия вправе была «сделать необходимые шаги» для поддержания общественного порядка и безопасности{593}, и Треблинка являлась одним из таких шагов, а не актом, за который Франк должен нести ответственность. Свидетельские показания Самуила Райзмана доктор Зайдль обошел молчанием.

Избранный адвокатом подход вызвал решительный отпор со стороны Роберта Кемпнера. Прокурор явно был возмущен. Аргументы Зайдля «совершенно не относятся к делу», заявил он судьям, и не подкреплены доказательствами{594}. Судья Лоуренс согласился с этим возражением, но доктор Зайдль невозмутимо продолжал свою речь.

Судьи слушали бесстрастно. Тремя месяцами ранее, в апреле, Франк произнес слова, в какой-то мере выражавшие коллективную, если не личную ответственность. Теперь его адвокат свернул в другую сторону. Очевидно, остальные подсудимые повлияли на Франка и вынудили его действовать солидарно со всей группой.

Адвокаты завершили свои выступления в конце июля. Теперь двадцати одному подсудимому оставалось лишь подготовить краткое последнее слово. Но перед этим еще раз выступали прокуроры.

Четыре команды обвинения выступали с заключительной речью в том же порядке, в каком в начале слушаний – со вступительной. Американцы, открывавшие этот раунд, сосредоточились на первом пункте обвинений и обвинении в заговоре{595}. За ними последовали британцы со вторым пунктом – преступления против мира и безопасности человечества – и общим обзором юридических оснований дела, подготовленным Лаутерпахтом{596}. Далее французские и советские прокуроры – о военных преступлениях и преступлениях против человечества{597}.

Первым, в пятницу 26 июля, выступал Роберт Джексон{598}. Лемкин в тот момент находился еще в Нюрнберге и с нетерпением ожидал услышать что-то о геноциде; Лаутерпахт оставался в Кембридже. Джексон напомнил трибуналу основные факты: война, способы ее ведения, порабощение населения на оккупированных территориях. «Самым крупномасштабным и чудовищным» из этих деяний было преследование и уничтожение евреев, «окончательное решение», которое привело к убийству шести миллионов человек. Подсудимые «хором заявляли», что не ведали об этих страшных фактах. Подобное оправдание Джексон назвал нелепым. Геринг отстаивал свое неведение «об эксцессах», он якобы не подозревал о программе уничтожения, и это при том, что собственноручно подписывал «десятки декретов». Гесс выдавал себя за «невинного посредника»: он-де попросту передавал распоряжения Гитлера, даже не читая. Фон Нейрат? Министр иностранных дел, «который мало что понимал в международных делах и ничего не ведал о международной политике». Розенберг? Философ нацистской партии, «не имевший представления о насилии», которое породила его философия.