На основании этого, Владыко, я должен прибегнуть к следующему наказанию: От сего дня, Вы больше не член Синода. Ваше дело будет обсуждаться на Синоде и Вы имеете право быть только на том заседании, которое касается Вашего личного дела.

К сожалению, как это не есть прискорбно, но я вынужден реагировать, потому что это вносит колоссальный соблазн среди всего нашего духовенства, как Германского, так и всего Европейского. Священники почему-то молчали, ничего мне не говорили и Вы тоже меня об этом не извещали.

Еще раз повторяю, с личным глубоким сожалением и огорчением, что Вы меня принудили к этому строгому мероприятию.

Вашего Преосвященства, искренний доброжелатель

+ Митрополит Виталий

Старый митрополит давно уже перестал отличать сны от яви. Нет, он не был сумасшедшим или маразматиком, или вышедшим из ума склеротиком. Но чем дольше он жил, чем больше думал о жизни, вспоминая, прокручивая в сознании как ленту в кинематографе факты своей и не только своей биографии, чем красочнее и жизненнее вырисовывались его сновидения, тем более призрачной становилась грань между ними и реальностью. Порой он и сам не мог дать себе утвердительные ответы на вопросы где, когда и при каких обстоятельствах ему удалось стать очевидцем иного события, происходящего в расплывчатом промежутке где-то между «ещё не» и «уже не». Поэтому, как только память представила сознанию почти реальные мысленные оттиски этих писем, так откуда-то из-за массивного дубового книжного шкафа митрополичьей кельи в Джорданвилле вышел невысокий, худой, а при маленьком росте так даже щуплый старик с архиерейской панагией[79]на груди и прямиком, без каких-либо приветствий направился к постели Владыки. С первого взгляда показалось, что он чувствовал себя неуверенно, как-то даже осторожно, нервно озираясь по сторонам, как бы ища место в пространстве, куда бы определить своё суетливое тело. Но это только на первый взгляд, только показалось, потому что через мгновение он уверенным шагом пересёк просторную келью, выбрал мягкое удобное кресло в её глубине и, пододвинув его поближе к ложу болящего митрополита, решительно сел. Заговорил он не сразу, а какое-то время цепким взглядом осматривал помещение, будто оценивая его на предмет приватности и даже секретности предполагаемого разговора. А оценив, и придя, видимо, в удовлетворённое состояние, начал с лёгким, но весьма ощутимым германским акцентом.

– Надо с самого начала отметить, что я никогда не считал и не считаю для себя Московскую Патриархию Церковью-Матерью. Мать-Церковь – это Русская Православная Церковь. Но она в настоящий момент, можно сказать, является отвлечённой величиной. В том смысле, что есть три части, которые только в целом могут составить всю полноту её – это Московская Патриархия, Зарубежная РПЦ и Катакомбная Церковь в её различных разветвлениях. В последней Церкви ситуация очень сложная, поскольку там трудно исследовать каноничность рукоположений. Но надо, естественно, стремиться к единству Матери-Церкви, и в этом направлении я стал предпринимать очень осторожные шаги.

Сделав такое внушительное и многообещающее вступление, старик-архиепископ остался, видимо, довольным собой. Он приосанился, поправил на груди панагию и ещё глубже, ещё удобнее погрузился в кресло, поглотившее его мелкое, тщедушное тельце практически целиком.

– В своей епархии я – полный хозяин. Визит патриарха Алексия II происходил на моей территории, и поэтому я пошел на встречу по собственному почину, обсудив вопрос предварительно только с членами Епархиального Совета. Весь его состав высказался положительно. Они даже, можно сказать, требовали, чтобы возможность встречи не была упущена. Когда встреча состоялась, я, естественно, немедленно написал о ней рапорт Первоиерарху и Святейшему Синоду…

Он погладил реденькую седую бороду и вдруг неожиданно как-то весь напрягся, будто уловил во взгляде молчаливого собеседника немой укор и, словно оправдываясь, возбуждённо заголосил колоратурным меццо-сопрано, порой переходящим в фальцет.

– Да, я не считаю, что Московская Патриархия – еретическая церковь, хотя она уклоняется от чистоты догматического учения! Даже и в практике: совместные молебствия с инославными должны быть остановлены! Они прямо запрещены канонами! – и, внезапно понизив тон, продолжил почти миролюбиво. – Но, говорят, патриарх Алексий II не одобряет совместных молебствий. И слава Богу! Слава Богу, что сам православный народ начинает противодействовать совместным молениям. К тому же, я далёк от утверждений, что под коммунистическим господством Московская Патриархия была безблагодатна. Это не были сплошные Потёмкинские деревни.

Наконец, он совсем успокоился, будто обнаружил в лице собеседника если не единомышленника, то, по крайней мере, сочувствующего. Теперь его тон был скорее заговорщицким и даже несколько фамильярным.

– Ваше Преосвященство, Вы ведь и сами знаете, что наша Церковь не едина в своём отношении к Московскому Патриархату. Нет, нет! Совсем не едина. Наоборот: сейчас скорее растёт тенденция к резкому противостоянию. Происходит радикализация. И среди архиереев, и среди мирян. Если я чётко держусь линии, в которой воспитан, – а именно: это две части одной Церкви, – то некоторые утверждают, что Московская Патриархия вообще ничего общего с Русской Православной Церковью не имеет, что это новый организм, который вырос на основе обновленчества. Ведь митрополит Сергий Старгородский также одно время был обновленцем, но он принес покаяние. Стало быть, продолжают эти люди, мы больше не обязаны считаться с Указом патриарха Тихона, в котором содержится предписание нам воссоединиться на Поместном Соборе. Таковы настроения правого крыла. Но, опасаюсь, эти настроения могут возрастать. Я не знаю, как выйти из этого, поэтому в данное время веду себя крайне осторожно, чтобы не раздражать больше, чем нужно. Сейчас любой необдуманный шаг может иметь страшные последствия!

Старик-архиепископ, остерегаясь невидимых ушей, пытливым, подозрительным оком ещё раз оглядел комнату и заговорил почти шёпотом.

– Я слышал ещё и вот какую идею: надо создать такую Православную Церковь, которая, подобно Католической, распространится на все континенты и не будет ни русской, ни греческой, ни вообще национальной. Национальная форма Православия – это исторический опыт, но это не означает, что так должно быть всегда. В этом есть определённая логика. Я всегда воспринимал РПЦЗ как ревностную хранительницу русских национальных начал. Да, так. Мы до сих пор именно так себя воспринимали. Но всё это сейчас ставится под сомнение. Действительно, очень-очень опасный момент! Я считаю, что мы должны иметь контакты, живое общение, и только так мы сможем – совместно! – найти выход из, казалось бы, безнадёжной ситуации.