…А потом был сладковатый дым анаши. И мир становился тупым и серым. И долго, очень долго оставался таким, чтобы к ночи превратиться в туманное забытье, похожее на раннюю московскую осень, прозрачно-дождливую, с ясным небом, с прохладой продуваемой всеми ветрами березовой рощицы на взгорке, с золотыми монетками листьев, с запахом прелой земли и близкого скорого снега… Утром приехали двое сержантов-"дедков". Уж такое было их «негритянское счастье» — сразу после двухмесячной учебки попасть в Афган, прослужить здесь все два года срочной и стать тем, чем стали, — волками этих гор! Первое, что они сделали, это обматерили нашего лейтенантика, потом один из них подошел к пулемету, прицелился и… Крупнокалиберные пули в полминуты превратили разлагающийся труп на склоне в ничто, в пыль. Черные птицы взлетели, заклекотали недовольно, но кружить над блокпостом не стали — тихо и медленно отвалили за гору и исчезли.

Такой была первая смерть, которую я видел на войне близко. С тех пор она не сделалась краше.

Маэстро теперь уже сам выудил из пачки сигарету, чиркнул кремнем, аккуратно прикрыв огонек ладонью, затянулся несколько раз кряду, не выпуская фильтр из губ. Судя по тому, как дрожали его руки, все эти манипуляции стоили ему усилий и боли, но выглядеть слабым он не желал. Затушил сигарету одним движением, произнес едва слышно:

— Мы все, девочка, ты слышишь, все состоим из таких жутких, больных воспоминаний… Но загоняем их далеко-далеко, потому что и жить с ними невмоготу, и умереть без них просто. Вот мы и наваливаем сверху всякий хлам: ненужные сплетни, глупые сериальные переживания, нелепые обиды и ссоры — и таскаем их в усталой памяти беспрестанно, как короб на костлявой спине… Лишь бы не помнить того, что смертны. — Он вздохнул тяжело, воздух с сипением выходил из легких. — К чему я тебе это говорю, девочка? Не повторяй моих ошибок; на войне не скроешься от жизни, как не спрячешься от нее в нудной и монотонной серости будней. Не забывай об этом, девочка… Будь мудрой. Живи.

Аля вздрогнула. Ей стало не по себе, но и какие-то слова утешения или ободрения, обращенные к Маэстро, показались сейчас совершенно неуместными и лживыми.

— Ты не думай, девочка, я не сдался. Просто… я слишком хорошо знаю, что со мной. И сколько мне осталось. Я так часто видел смерть, что не могу сейчас ее не узнать… Помнишь у Есенина? «Черный человек на постель мне садится, черный человек спать не дает мне всю ночь…» Или у Гумилева? «И умру я не на постели при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувши в густом плюще…»

Когда-то я очень хотел сыграть Гамлета… Теперь… Зажги мне, пожалуйста, еще сигарету… У меня деревенеют руки, — Маэстро… извини… Мне нужно спросить… Аля чувствовала, как сердце ее словно падает в бездну; слезы застилали глаза, степь была темной и безмолвной, ночь превращалась в сумерки, растворяя в себе все сущее, и лишь где-то там, вдалеке, угадывалось море, и было слышно его тихое, сонное дыхание, его мощь, его спокойная леность… Море было живое. И все же — сердце продолжало трепетать, словно над бездной: окружающий мир был слишком похож на мираж, на фантастическую декорацию, и Але вдруг показалось, что и она и Маэстро участвуют в очередном акте пьесы, прописанной незаурядным, но безжалостным гением.

Впрочем… Каждый гений безжалостен уже потому, что правдив. Аля знала это. И все же, все же…

— Влад… Но ты же не умрешь, правда?..

— «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…» — попытался шутить Маэстро, но кровавая пена снова запузырилась на губах… Слова давались ему с трудом: лицо сделалось даже не серым — восковым, как посмертная маска; он прошептал одними губами:

— Я не смог стать Моцартом, и душа моя пропадет со мною, вот в чем беда.

— Маэстро, это не так, это просто гордыня… Подожди… Ведь ты не можешь умереть! Ты же не умер тогда, на берегу! У тебя же… договор со смертью!

— Договор со смертью? — Лицо Маэстро исказилось. — Никто не знает о смерти больше, чем я. Может быть, только Лир… Нельзя договориться с тем, чего нет.

Смерть — это дьявол, ложь, нежить. Нельзя договориться с сатаной, ибо сам договор будет ложью.

— Но ведь я даже читала, что… были люди, которые…

— Они все умерли. «Итак, слушайте слово Господне… правители народа сего… Так как вы говорите: „мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор: когда всепожирающий бич будет проходить, он не дойдет до нас, — потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя“. Посему, так говорит Господь Бог: …И поставлю суд мерилом и правду весами; и градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства. И союз ваш со смертью рушится, и договор ваш с преисподнею не устоит».

Девушка только замотала головой:

— Я ничего не поняла!

— Смерть, как и зло, существует только по воле творящих ее смертных, будь то люди или бесы.

Аля чувствовала, как сердце снова будто летит в пропасть… Все смешалось: безлюдная и кажущаяся бескрайней степь, пространство, пронизанное меркнущим звездным светом и запахами полыни, недавний ужас и азарт, жажда. желание выжить… И — Маэстро, умирающий от ран и от нежелания существовать дальше в этом мире… Как это может быть?.. Как может человек, видящий в любом предмете возможное оружие, а в любом человеке — врага, как он может подниматься до высот размышлений о жизненных смыслах?.. Ну да, именно это было странным и непостижимым и пугало: Маэстро жил в этом окружающем жестоком мире, более жестоком к нему самому, чем ко многим, но не только в нем… Он жил и в другом мире, в том, что казался девушке вымышленным, жил совершенно органично, словно родился именно там; миры переплетались в нем, и пользовался он понятиями каждого мира столь естественно, что девушке вдруг почудилось… Может быть, оба эти мира реальны абсолютно, нет, не только для Маэстро, но и для всех людей, только люди не желают этого знать, потому что признать тот, другой мир, слишком тяжко, это все равно что признать приговор своей никчемной жизни, полной пустопорожней болтовни, тщеславия, суесловия, злобствования, зависти, немощи и скорби… Проще — не замечать ничего и ничто не признавать… Почему все так? Бог знает.

— Маэстро… А как же душа? Душа бессмертна?..

— Бог милостив.

Маэстро замолчал. Горло его вдруг сковал жестокий спазм, лицо сделалось серым, глаза закатились, губы дрожали; тело скрутило, он извивался по земле, как выброшенный на раскаленный песок морской угорь, дрожал, хрипел, царапал ногтями шею, словно пытаясь сбросить несуществующую удавку… Когда он размыкал ресницы, глаза блестели горячечным блеском, а все тело напряглось, изо рта, вместе с розовой кровавой пеной, рвался крик, Маэстро кусал губы, но стон этот прорывался, снова и снова…

— Влад, пожалуйста, не умирай… — Аля приникла к нему всем телом, прижала к земле, пытаясь сдержать судороги, и почувствовала, как оно обмякло, и услышала слова молитвы, и вспомнила, как похожую читала над нею бабушка Маня давно-давно, в детстве, когда она…