Гонзо смотрит на песочницу. Она пуста. Нет никого, с кем хотелось бы поиграть. Если Гонзо не найдет себе друга, то опять будет плакать. Горе его нагонит, подкараулит и набросится в самый неожиданный момент. У Гонзо уже вспыхнули щеки и покраснели глаза. Он спешно следует отцовскому совету.

Заводит нового друга.

Это мальчик (разумеется) его возраста. Меньше ростом. Такой же одинокий. Способный разделить с ним печаль, раздавленный – как и все дети, без явной на то причины – неизбывным горем. Осторожный, потому что Маркус время от времени призывал Гонзо к осторожности, вопреки собственной отваге (безрассудству?). Тот, кто всегда будет прикрывать Гонзо спину. Мы начинаем играть, и в ходе игры выясняется, что до Гонзо я не дотягиваю, но моих умений хватает, чтобы ему было интересно. По сути, это почти главная моя черта: в какой бы сфере он ни пожелал добиться успеха, я держусь чуть позади и толкаю его вперед. В других, не интересующих его областях, я часто бываю талантлив. Словом, я оттеняю его достоинства. Закадычный друг, вечный спутник. Персональный сверчок Джимини. Тот, кто возьмет на себя любую вину, расхлебает кашу, скажет правду и обратит на себя внимание в классе. Кладезь скучных добродетелей, тихая гавань в годину печалей. Здравомыслящий, умный и практичный. Не в пример безрассудному и импульсивному Гонзо. Он делит себя пополам и понимает, что отныне ему никогда не будет одиноко.

Нет, мы не познакомились в песочнице. Я там родился – вернее, был сделан. Вымышленный друг Гонзо, товарищ по несчастью, соучастник любых проказ, спаситель в трудные времена. Неразлучные и дополняющие друг друга, мы вместе шли по жизни, сражались в одних битвах, плакались друг другу в жилетку и, когда нужно, помогали советом. Гонзо предпочел бы, чтобы меня не было, но временами, когда одной его напускной храбрости и блестящей импровизации было недостаточно, он требовал от меня помощи. Мне приходит в голову: а чем это отличается от событий недельной давности? Все, что я помню, – правда (кроме вымышленной истории моей жизни, дома на Аггердинском утесе и родителей, которых у меня никогда не было) и одновременно – ложь. Ли… Ли – в некоторым смысле тоже правда. С одной стороны, это я ее добился, но, если быть честным, он первым ее увидел, сделал ей предложение, пока я валялся без чувств. По-настоящему безрассудный поступок. Быть может, сначала Ли полюбила его, а потом меня. Представляю, какой ужас его охватил на Девятой станции, когда он обернулся и увидел свою совесть и хранителя тайных мечт во плоти. Не каждый день борешься с собой в прямом смысле этого слова. Однако в тот день мы впервые были единодушны в своих порывах. Защитить Джима. Сделать дело. Спасти мир.

Жуткий дзынь – и все пошло наперекосяк. Холодная, страшная жидкость окатила нас с головой и нашла раздвоенную ноосферу Гонзо. С одной стороны герой, отважный человек действия, с другой… я: вторая скрипка, худосочный приятель, младший скаут и, время от времени, более мудрый и зрелый советчик. Нас окатило несбалансированной Дрянью вселенной. Отсюда следствие:

Мое собственное маленькое овеществление.

Я обрел плоть и в процессе забрал часть самого Гонзо. Я не должен был стать настоящим. Как это страшно – доверить вымышленному другу все свои сомнения, все альтернативы и однажды увидеть его перед собой. Гонзо, должно быть, почувствовал себя опустошенным. Внутри было тихо и одиноко.

Теперь, разумеется, ясно, как я пережил ранение. Свежеиспеченный, новый, я был не вполне настоящим, чтобы умереть.

По собственной воле упав на колени – мне это показалось уместным, – теперь я спрашиваю себя, зачем. Песок отдает влагу моим брюкам, она пропитывает ткань и щекочет кожу. Интересно, на свете бывают песчаные клещи? Подростки наблюдает за мной с большим интересом и надеждой. По законам жанра я должен сейчас же запрокинуть голову и испустить оглушительный вопль боли и безутешного гнева.

Я встаю, и что-то словно бы сбегает по моей левой ноге. Отряхиваюсь. Ухожу.

Публика чувствует себя обделенной. Я не устроил обещанного представления: легкий паралич, разбивший мою нижнюю конечность, не в счет. Я должен был кататься по земле, биться в конвульсиях и стенать, а под конец сразиться с невидимыми демонами, проорать страшное богохульство и впасть в наркотическую кому. Обдав меня молчаливым презрением, они продолжают оценивать друг друга на предмет возможного секса.

Я спускаюсь по Пэклхайд-роад и прохожу мимо фонарного столба к дому Любичей. Ничего толком не обдумав, стучу в дверь.

Я даже не учел, что на дворе ночь. Дом спит. Я стою между двумя медными фонарями у входа на закрытую веранду Любичей, слышу, как в коридоре тикают часы, и понимаю, что уже поздно. Они решат, что дело срочное. Надо вернуться завтра. С другой стороны, я уже их разбудил. Слышатся осторожные, тяжелые шаги Ма Любич по ступеням, а следом – топоток Гонзова отца. Старик Любич носит тапочки с замшевой подошвой, аккуратно облегающие ступню. Его жена круглый год ходит в сандалиях, потому что ее ногам слишком жарко в меховых тапочках, привезенных сыном в подарок из Джарндиса. В холодную погоду она надевает шерстяные носки, и ремешок сандалии плотно обтягивает тканью (огромный) большой палец. Не очень качественные носки быстро рвутся по шву или протираются на ногтях, поэтому Ма Любич часто берет купленные и пришивает к ним нижнюю часть собственного производства: лодыжку греет скучный серый носок, а ступню – буйство красок, остатки дюжины распущенных свитеров.

То ли в этом году Ма Любич стала чувствительнее к холодам, то ли время года выдалось суровое, но именно такой носок я вижу в приоткрытую дверь: нога с буханку хлеба в костюме Деда Мороза, а за ней вторая, с фиолетовыми пальцами и зеленовато-желтой пяткой. Медные фонари загораются, и низкий подозрительный голос спрашивает: «Кто?» (Вернее: «Хто-о?») Я вдруг сознаю, что мне стыдно поднять глаза. Почему стыдно – неясно, но сам факт моего существования будет для них большим ударом. Однако я пришел и жду поддержки, сострадания или даже каких-нибудь сведений о Гонзо и его планах, не имея на то никакого права. Но, опять же, дом Любичей – мое единственное убежище. Только здесь мне продезинфицируют ссадины или угостят тостом после падения в речку. Да, я чудовище, но что поделать? Это мой дом.

– Кто там? – настойчиво переспрашивает Ма Любич. – У меня муж дома! – добавляет она на тот случай, если я собираюсь посягнуть на ее честь. – Он позаботился о моей безопасности!

Уверен, она не лукавит. Старик Любич непременно защитит жену посредством грубой силы или какого-нибудь хитроумного приспособления. Быть может, медные фонари подсоединены к электросети, и в любую секунду между ними проскочит молния. Или старик обзавелся ружьем. Времена сейчас тяжелые, Криклвудская Лощина наверняка повидала немало мародеров и всякого прочего.

Пристыженный, я молча свешиваю голову. Надо бежать, зря я сюда пришел. Путь к позорному отступлению в темноту открыт, и спастись бегством было бы не так ужасно, как сказать этим людям: я – плод воображения и скорби вашего сына, я вырос и пытался присвоить его жену, меня застрелили, но я все равно явился в его дом, чтобы свести счеты (а именно об этом мне стоит задуматься в свете последних открытий). Куда проще выпалить извинение – мол, ошибся домом, уж простите, малость перебрал, – и исчезнуть навсегда. Я бы мог поселиться с Найденной Тысячей, среди своих. У них наверняка найдется местечко для человека с вымышленным прошлым.