Когда Катрин несколько дней спустя спросила меня, как прошло наше примирение, я умолчала об этом разговоре. Мне хотелось думать, что для моей подруги он не имел первостепенного значения. Я распространялась о моем счастье, о нашем «родстве душ», ставшем еще крепче, о сексе, таком восхитительном, что я проводила дни в состоянии блаженного оцепенения. Но Катрин не была бы Катрин, если бы не перебила меня, чтобы спросить:

– Он хотя бы извинился? Он плакал горючими слезами, бичуя себя колючей проволокой? Он бьет себя кулаком в морду каждое утро, когда просыпается?

– Да, да, – ответила я уклончиво и не слишком убедительно. – Конечно, он очень сожалеет.

– Но он тебе сказал, что сожалеет?

Я обескураженно посмотрела на Катрин. Я была неспособна ей солгать и предпочла бы, чтобы она не настаивала на этой «детали», потому что мне хотелось, чтобы это оставалось именно деталью.

– Невероятно все-таки, – сказала Катрин. Но продолжать не стала, отчего я вздохнула с облегчением, но и встревожилась. Что же, она решила – это безнадега? Я стала счастливой идиоткой? Да, может быть, сказала я себе, но блаженная глупость уж точно лучше, чем муки сомнений, которые я пережила в предыдущие месяцы. Катрин, вероятно, думала так же, и только посмотрела на меня своими проницательными глазами, легонько хлопнув по плечу.

С Флорианом она держала некоторую дистанцию, что немного обижало меня, но дистанция эта, надо признать, существовала всегда. Так что я могла сказать себе, что ничего не изменилось, или даже лучше – все стало как прежде. И в точности тем же тоном, что и шесть с лишним лет, она крикнула, подсев к нам на лестнице:

– Эй, вы, хватит тискаться!

– Мы только чуть-чуть, – сказала я.

– Я знаю, но у меня нет друга, и мне горько.

– Мухи летят на сахар, а не на уксус, – заметил Флориан.

– Да? А на что летит немчура? Просто чтобы я знала и не злоупотребляла…

– На элегантность и сдержанность, – ответил Флориан.

– Значит, мне ничего не грозит? – улыбаясь, спросила Катрин.

– Ровным счетом ничего.

Они посмеялись, и Катрин чокнулась стаканом «маргариты» с бокалом Флориана. В их шутках была доля правды, и все это понимали, но они вернулись к старым привычкам и приспособились друг к другу – из любви ко мне. Одной рукой по-прежнему обнимая Флориана, я положила другую на плечо Катрин. В этой позе нас и застал мой отец, который поднимался по лестнице, пыхтя как паровоз.

– Чертовщина, – сказал он при виде Катрин. – Вы не хотите установить лифт?

– Мы живем на третьем этаже, Билл.

– ПФ-ФФ-У-УУ! Привет, моя красавица дочка.

Он наклонился поцеловать меня, потом Катрин и машинально протянул руку Флориану. Он выразил свое разочарование с характерной для него деликатностью, когда я сообщила ему о нашем воссоединении, только и сказав: «Ах, вот как?» таким обескураженным тоном, что в других обстоятельствах я бы засмеялась. Но я сама так долго металась и так боялась ошибиться, что теперь, когда мосты были сожжены, не могла вынести и тени сомнения у окружающих, тем более если это были люди, которых я любила и чье мнение было для меня важно (даже странно, хватило у меня присутствия духа отметить: мнение столь абсурдного существа, как Билл, важно для меня).

Я согласилась поужинать у отца на прошлой неделе по приглашению Жозианы, которая, надо отдать ей должное, уравновешивала своей деликатностью и искренним желанием угодить грубоватую откровенность Билла. Мы отправились в Лаваль-сюр-ле-Лак, и я поняла, пересекая площадку перед главным входом, над которой, пожалуй, чересчур потрудился ландшафтный дизайнер, что ужасно волнуюсь. Мне казалось, будто я, пятнадцатилетняя, представляю родителям своего первого парня – тот факт, что я прожила с Флорианом шесть лет и мой отец прекрасно знал его, ничего не менял: они должны были принять его снова после того, что он мне причинил.

Жюли Вейе, если бы я не отменила трусливо два последних сеанса, наверняка заметила бы, что меня это так тревожит, возможно, потому, что мне самой пока трудно принять его снова, но я не виделась с Жюли Вейе и, по понятным причинам, радовалась этому.

Нам открыла Одреанна и, к моему немалому удивлению, прямо в дверях поцеловала Флориана. Она вся светилась, и я сразу засекла источник этого радостного света: Феликс-Антуан тоже был здесь, немного стесняясь огромной гостиной. Мы вышли выпить аперитив на террасу над рекой, и, пока Жозиана потчевала «мальчиков», как она их называла, местными анекдотами, отец сказал мне:

– С ума сойти. Ухитрились же выбрать обе мои дочки.

– Что ты имеешь против, папа?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать. Парни, прямые, как палки.

– Это хорошие парни, папа.

Я смотрела на Одреанну, которая как будто приросла к правому локтю Феликса-Антуана, и говорила себе, что, хоть ее любовь кажется мне до опасного сильной, такой счастливой я ее никогда не видела.

– Я знаю, – ответил отец. – Но твой другой парень тоже хороший.

– Не надо о нем, пап.

– Он был мне больше по душе.

В мире моего отца идеалом был простой и симпатичный человек, умеющий всего добиваться столь же явным, сколь и естественным образом. Мне не хотелось с ним спорить, но я все же возразила – из уважения к Максиму:

– Разве вы успели сойтись, папа? Но не будем о нем, ладно?

– Ты сожалеешь?

– ПАП!

– Жозиана просила меня не говорить с тобой о нем.

– Может, будешь иногда слушать, что говорит твоя жена?

Он промычал: «М-мм-да…» с сомнением и так многозначительно, что я рассмеялась.

– Твоя мать тоже советовала не доставать тебя этим.

– Ну, хватит!

– Если бы я всю жизнь слушался двух моих жен, Женевьева, я бы только и делал, что читал «Пророчество» Карима как-его-там да лечил простату. Но если ты меня об этом просишь, я готов заткнуть фонтан.

– Да, я тебя прошу. – Я посмотрела на него и улыбнулась. – А за простатой ты все-таки послеживай.

Он держал слово весь вечер и очень старался меня не разочаровать. Но если мой отец ценой героических усилий и способен был «заткнуть фонтан», то совершенно не мог не выражать свои чувства мимикой и жестами, которые в других обстоятельствах насмешили бы меня. Флориан, все понимавший, давно уже не пытался понравиться моему отцу. Он был вежлив и, как все, делал вид, будто не замечает ужимок Билла.

Поэтому сегодня, на многолюдной лестнице дома Катрин и Никола, я смотрела, как он элегантно пожимал машинально протянутую руку отца, и в тысячный раз говорила себе, что равнодушие с легкой примесью раздражения, которое тот выказывал ему, не имеет ровно никакого значения.

– Выпить есть? – спросил Билл у Катрин.