— Да.

— Хотите пристрелить Ригельта? Вы ведь тогда со спокойной совестью напишете, что телохранителя убил Ригельт. А? Иди сюда, — обратился он к Кристе. — Сунь ему свой «смит-вессон» в ухо. Нет, еще глубже. Вот так, молодец. Если решите баловаться, Лангер, если решитесь поднять руку, чтобы стрелять в меня, она, — он кивнул на Кристу, — нажмет курок, и ваши желтые мозги разнесет по стене. Да, впрочем, и я вам не позволю шелохнуться… Как только замечу движение — выстрелю. Тогда искомую записку — но уже про вас — напишет Ригельт… Правда, Ригельт?

— Да! Да! Да! Конечно, я готов! Я только очень волнуюсь, поверьте, я прошел денацификацию, не давайте ему пистолет, он убьет меня!

Лангер как-то хлюпающе, судорожно вздохнул и тихо сказал:

— Давайте бумагу. Писать буду я.

В заранее точно обозначенное время Роумэн позвонил — с центральной почты — в лиссабонский пансионат «Пингвин» и попросил к аппарату «сеньора Сарака»; фамилию Спарка специально произнес с ошибкой, невнятно. «Если Грегори не ответит, значит, что-то случилось, надо здесь все бросать и гнать в Европу, там Криста. Я не мог ей запретить сделать то, что она решила. Странно, Штирлиц словно бы знал о нашем разговоре, когда она сказала, что обязана сделать то, без чего невозможно жить: Гаузнер был один их тех, кто сделал ее сиротой и лишил юности. Я не вправе запрещать ей что бы то ни было. В конечном счете все несчастья в семьях проистекают из-за того, что обручальное кольцо становится первым звеном в той цепи, которая рано или поздно закует мужа или жену (все зависит от того, кто с первого же часа стал доминировать в союзе; равенства в браке не бывает — химера; обязательно — как и в любом человеческом сообществе — кто-то становится лидером). Она хочет быть со мной в деле, и она имеет на это право. Сиди она под замком в Нью-Йорке или в Голливуде, я все равно не могу быть спокоен за нее, пока есть Кемпы и Пепе. Мы живем под топором, нечего закрывать на это глаза; борьба за нашу с ней жизнь конкретно увязана с выходом на сеть наци, которые затаились в ожидании своего часа, вот она, нерасторжимость личного и общественного; голый лозунг университетских леваков оказался практикой моего существования, вот жизнь, а?!»

— Сеньора Спарка нет в номере двенадцать, соединяю с сеньорой, — ответил портье.

«С какой еще „сеньорой“, ведь Элизабет осталась с мальчиками!»

— Да.

Говорила Криста; голос до того ровный и спокойный, что Роумэн сразу же почувствовал в нем страшную усталость. Представил ее лежащей на тахте возле телефона с серым, отсутствующим лицом. Он помнил ее такой в Мадриде; потом только понял — такое бывало с ней после встреч с Кемпом.

— Сеньора Сарак? — переспросил Роумэн.

— О, милый!

Голос ожил сразу же, зазвенел; она, наверное, поднялась, потянулась к аппарату, конопушка, но почему «миссис Спарк», не может ведь она жить с Грегори в одном номере?! «А почему?» — спросил его какой-то чужой, подхихикивающий голос. Роумэн даже зажмурился от ненависти к себе; как можно держать внутри такую гадость?!

— Это ты?! Почему ты молчишь?! Милый!

— Я молчу оттого, что дьявольски счастлив тебя слышать. Я так соскучился без тебя! Просто сил нет… Сеньора Сарак…

— Я караулю тебя в его комнате, милый, он у наших друзей, они больны, он ухаживает за ними, какое счастье, что ты жив и здоров, боже! Хорошо, если бы ты мог сюда прилететь! Но сначала ты должен попасть в… Ты должен полюбоваться сказочным местечком в джунглях, там, где до этого был твой друг, тебе хочет рассказать массу интересного мистер Райфель, у него там торговля электротоварами, очаровательный человек, ему раньше помогал мистер Гауз, понимаешь?

— Да, — ответил он, подумав, что об этом друге Гаузнера в Игуасу Штирлиц ничего и не слыхал. — У тебя очень усталый голос…

— Ты позвонил, и все прошло… Мне сейчас стало так хорошо, милый, так спокойно, что просто даже замечательно! Ты слышишь меня? Я ужасно дорого болтаю, да? И непременно посмотри памятники архитектуры в Кордове, это Аргентина, там так много интересного, родной! Тебе много чего расскажет мистер Лопес, он инженер, живет на калле Санта Анна, все знает об истории города. Ты запомнил? Сеньор Хуан-Альфрид Лопес. Это близкие друзья того человека, которого мы отыскали, он и его босс мистер Ланхер тебе уже выслали рекомендательные письма на адрес твоего отеля.

(Так было уговорено: окно до востребования называть «отелем»; как легко и точно она произносит слова-символы, слова пароля, молодец. «А Гаузнеру она говорила так же?» — он ничего не мог поделать с этим страшным голосом, только еще крепче сжал трубку.)

Она, словно бы почувствовав нечто, спросила:

— Почему ты молчишь, милый?

— Я тебя слушаю, конопуша, я живу твоим голосом. Мы встретимся в вашем отеле, когда я вылечу из здешней дыры? Или ты хочешь податься на север, чтобы отдохнуть от жары?

— Мы будем ждать твоего звонка здесь. Только обязательно позвони. Я не спрашиваю, сколько времени займет знакомство с теми местами, которые тебе будет так интересно увидеть, но я очень, просто ужасно жду тебя! Нам бы надо было слетать в Австрию, говорят, под Линцем уже выпал снег… И в Гамбург… Но без тебя мы не решаемся, особенно пока я не отладила все формальности дома…

— Но у вас все в порядке?

— Да, да! — слишком уж торопливо ответила Криста. — Не волнуйся о нас, теперь все в порядке, хотя мы здорово намучились в дороге…

— Но сейчас все хорошо?

— Да…

— Честное слово?

— Честное слово, не волнуйся, пожалуйста, и будь крайне осторожен в джунглях, там смертельно опасно, любимый, рыси обычно нападают со спины, мне говорили знающие люди…

«Все ясно, они караулят где-то в пригородах Ригельта и его связника или босса, которого зовут Ланхер, эта фамилия мне незнакома. Они караулят их, потому что не верят ни единому их слову, и правильно делают, так было уговорено… Но неужели ты не веришь женщине, которая стала твоей женой?»

Роумэн вышел в декабрьский зной, показавшийся ему липким и грязным. «Неужели ты ревнуешь ее к прошлому, — спросил он себя. — Ты спокоен, лишь когда держишь ее, словно вещь, около себя; фактор постоянного присутствия; вижу — спокоен, отвернулся — не верю. Но это значит, что ты не веришь себе самому, вот что это значит. Тогда грош цена твоему чувству, — подумал он, — просто с ней у тебя получается, и ты с ней лишен комплексов. И нет никакой любви, если ты позволяешь себе слышать тот мерзкий голос, который подбрасывает вопросы; нет, он ничего не утверждает, этот чужой голос, он только спрашивает. Неужели вопрос — понятие, прилежное доверчивому детству, побудитель прогресса в зрелости — в моем случае есть форма замаскированного и гнусного неверия в самого себя?»

Роумэн даже зажмурился от стыда, и в черно-зеленой темноте — словно при вспышке магниевой лампы фоторепортеров — возникло лицо Кристы, обсыпанное веснушками, с копной тяжелых волос, у нее очень белая, как у всех северянок, кожа, поэтому глаза кажутся двумя озерцами в сосновом бору, это же так красиво и беззащитно: человек, хоть в чем-то отличный от окружающего его людского сообщества, беззащитен, потому слишком заметен. Если человек выделяется — его не любят, завидуют или презирают. Наверное, поэтому народными лидерами становятся люди, похожие на массу; редко рождаются маленькие Наполеоны или толстые Черчилли, все остальные похожи на сограждан, пусти их в толпу без свиты и орды репортеров, — никто на них и не взглянет…