Проходит все и сквозь нас струится;

Проходит время, танцы и моды,

Проходят боли, уходят народы.

Погаснет солнце, умрут все люди,

Но мы летим, и лететь мы будем.

Покуда живы, летим отсюда,

Пускай мы лживы, пускай нам трудно,

Пускай все рухнет к чертям и глубже;

Лететь мы будем, лететь нам нужно.

Земля все дальше, и падать поздно.

Ни капли фальши, одни лишь звезды.

Они освещают нас, бледен их свет,

Они все прощают, но нас уже нет.

Мы стали ветром, ничем мы стали,

Но мы летали, да, мы летали…

Ая зашла в мастерскую, прочла намалеванные красным на белом кривые строчки, кинулась к нему, стала обнимать, шептать ласковые слова и увлекла его на пол, и любовь у них случилась на полу, красками измазанном. А перед любовью Ая сказала:

– Я знаю, ты вспомнишь себя. Уже скоро.

А после любви она произнесла:

– Да… мы летали.

Так и повелось с тех пор. Трудные, интересные, суетные будни и волшебный weekend между ними. Дела двигались медленно. Мир упорно не хотел улучшаться. По расчетам Алика видимые улучшения ожидались не ранее чем через сто лет. И то, если он будет пахать без устали. Интриговать, грамотно спекулировать на человеческих слабостях и ни разу при этом не ошибется. Любая ошибка удлиняла срок еще на десятилетия. Человек ко всему привыкает, и к хорошему, и к плохому. Алик тоже привык. Ощущения начали терять свою остроту. Даже невероятные полеты превратились в нечто вроде экстремального вида спорта. Адреналин еще исправно вырабатывался, но чувство, заставившее написать красной краской стих в мастерской, исчезло. Планета была засмотрена до дыр. Тюлени раздражали, тропические птицы бесили. На вершинах гор ощущалась нехватка кислорода. Караоке мечты перестало восхищать своим совершенством. Ну песни, ну люди, ну хорошие. Ну и что? Тупое это, в принципе, занятие – песни орать. Особенно когда тысячелетия впереди. Задушенные почти, неприятные вопросы вновь выбрались наружу.

«И чего? – с ужасом думал Алик. – Вот так вечность? Как Сизиф, толкать эту планету в гору. Метаться между этими царьками сырьесранскими, пробабленной элитой, охреневшей от собственного величия, миниумов тупых за уши к свету тащить да среднеклассикам сопли вытирать? И в этом весь смысл? Так ведь это же Планка получается. Хуже даже. В Москве хоть призрачная надежда существовала Планки достичь. Хапнуть денег и отвалить на Багамы, закатами морскими любоваться. А здесь и этого нет. Эта музыка будет вечной, пока не закончатся батарейки. А они не закончатся очень долго. Смешно, но методы достижения Планки что в Москве, что здесь одинаковые. Тогда в чем разница? И где выход? Что-то не так. Что-то явно идет не так…»

Со стороны казалось, ничего не изменилось. Ая встречала его после работы, кормила ужином. Поддерживала во всех начинаниях. Любила она его. По-настоящему любила. И он ее. Но Алик знал, что благополучие их эфемерно. Надвигается на них нечто страшное и неумолимое. Он уже слышал отдаленный шум и глухие раскаты. А потом вроде опять все нормально. И жизнь снова шла размеренно и счастливо по накатанной колее. Семья чудиться совсем перестала, зато в самые патетические моменты их с Аей близости он начал замечать странное выражение лица любимой. Алик долго не мог понять, что происходит, пока однажды не прочел в ее глазах отчетливо проступившую тоскливую мысль: «Уже скоро, скоро…»

Она понимала, она все понимала. Даже то, что он еще пока сам не понимал. Видения семьи исчезли. Но вместо них навалилась чудовищная, ничуть не мистическая, а вполне осознанная тоска по родным людям. И по Москве он заскучал сильно. И по конторе со всеми ее интригами и разводками. Даже усатого мента вспоминал с ностальгией. Никогда он не думал, что так получится. А вот подижь ты… получилось. Сам себе он напоминал героя классической сказки. Поймал герой рыбку золотую и эксплуатировать стал ее по полной. Не одно желание, не три – тысячи. Создал себе герой жизнь, о которой мечтал, и зажил припеваючи в сказке сбывшейся. Только сказка адом обернулась мгновенно. Почему? А потому что не о том мечтал, видимо…

В выходные он все чаще оставался дома. Ая тянула его в город, в клубы, в караоке. Хотела растормошить его. Он вяло врал, что очень много работы. Надо схему новую придумать или молитву неотложную удовлетворить. Иди, мол, дорогая, одна погуляй, а я дома поработаю. Она, слегка обидевшись, уходила рисовать морские пейзажи на набережную. А он усаживался на диван в оранжерее, закуривал сигарету и думал, думал, думал…

«…В Москве я на пороге чего-то нового стоял. Я людей полюбил почти, в монастырь хотел уйти, молиться, душу очищать. А здесь? Люблю я здесь людей? Ничего подобного. Жалею – да. Понимаю – да. Но не люблю. Как их можно таких полюбить, когда я знаю о них все? Тупик… полный тупик беспросветный. Не мой это путь. Меня здесь держат две вещи. Ая и ответственность за этих обормотов непутевых. Ая… Аечка… любовь настоящая, без компромиссов, девятьсот девяносто девятой пробы любовь. Я не смогу без нее, но и жить одной любовью не смогу. Гад я, наверное, сволочь, как и все мужики, но мало мне любви одной, мне смысл нужен. В Москве он есть, точнее, можно попробовать его найти. В семье, в детях, в работе, да в тех же Багамах наконец. А там… куда кривая вывезет. А здесь его точно нет. Какой я бог? Так, разводила среднего пошиба. Нужно возвращаться. Но Ая, но люди… не могу я их здесь одних бросить. Тупик…»

Задача, казалось, не имела решения. Можно, конечно, попытаться жить на два мира, как раньше. Но он был абсолютно убежден, что проституировать, как раньше, не получится. Как только его мир без присмотра останется, случится страшное. Ая умрет, это как минимум. А может, и весь мир погибнет. Почему он так думал, он и сам не знал. Но то, что будет именно так, знал точно. Прошло несколько недель. В свободное от улучшения мира время Алик перебрал несколько десятков вариантов. Ни один не подошел. Он отчаялся. Тоска по семье, по маленьким близнецам, по любимой Сашке и Ленке доверчивой не проходила. Он снова стал ощущать себя предателем. На этот раз предателем в кубе. Сначала семью предал, а сейчас собирается Аю и мир свой предать. В один из дней нестерпимо захотелось помолиться.

«А кому здесь молиться? – подумал он. – Себе? Глупо. Их я, может, и создал, а себя точно нет. Да и где молиться, у Аи? Увидит еще, объяснять придется, а я и так себя странно веду, с ее точки зрения».

Размышляя, он случайно увидел храм Великого Нечто, тот, в котором появился в этом мире в первый раз. Он понял, что это знак, и вошел в огромные, обитые бронзовыми листами двери.

Мрак и сияющие на иконостасе светильники в серебряных окладах по-прежнему напоминали вставшее на дыбы звездное небо. Охватившая Алика истерика мгновенно улетучилась, он успокоился. Печаль накатила и ностальгия. Светлая печаль, как по ушедшей глупой юности. Он вспомнил, как все забавно начиналось. Антуана вспомнил, упрашивающего бога о смерти, противного старика аудитора. Как обещал наивный мальчишка за это 10 % своих доходов отдавать на храм. Бар «Ванильные небеса» с нагловатым официантом, которого чуть не превратил в лягушку. Как зажигали они с Антуаном, вспомнил. Как в рок-звезд превратились и погорели на хулиганском исполнении «Владимирского централа». И как девками стали. Он культурной и интеллигентной Аликой, а Антуан – разбитной и веселой шлюшкой Антуанеттой. И как рыцарь их выкинул голыми из своего таунхауса. И как их помятые жалкие тряпочки медленно кружились в воздухе.