Ветер свистит.

И в теле шум. А в голове все закипает, несмотря на мороз. Пар изо рта Зака — словно дым затухающего пожара.

— Проклятье, проклятье, — ругается он, постепенно приходя в себя, — мне бы сейчас выносливость Мартина.

— Пойдем дальше, — выдыхает Малин.

Они поднимаются.

И устремляются в лес.

Вы уже идете?

Идете сюда, чтобы впустить меня?

Не бейте меня.

Это вы? Или мертвые?

Кто бы вы ни были, там, снаружи, скажите мне, что вы пришли с миром. Скажите, что пришли с любовью.

Пообещайте мне это.

Пообещайте мне.

Пообещайте.

Я слышу вас. Вы еще не здесь, но скоро придете. Я лежу на полу и слышу ваши слова, ваши приглушенные крики.

«Сейчас мы впустим его! — кричите вы. — И он станет одним из нас. Он войдет».

Как это прекрасно!

Я сделал так много. Больше нет чужой крови, а ту, что течет в моих жилах, можно не считать.

Вы все ближе.

И вы несете мне ее любовь.

Только впустите меня. Дверь в мою землянку не заперта.

Элиас Мюрвалль видит дымок, поднимающийся из едва заметного отверстия в сугробе. Он представляет Карла, там, внутри, сжавшегося в темноте в комок, испуганного и ничего не понимающего.

Это мог сделать только он.

Сомнения — слабость.

Мы должны убить, растоптать его — только так.

Все так, как говорила мать: он был выродком с самого начала, и мы всегда чувствовали, все трое, что это он изнасиловал Марию.

Карл сам отыскал эту землянку, когда ему было десять лет.

Он тайком приезжал сюда на велосипеде, он был горд, словно хотел удивить их какой-то жалкой землянкой.

Черный запирал его здесь на несколько дней подряд, и он сидел, когда они жили в охотничьей избушке, на одной воде. Время года не имело значения. Сначала Карл протестовал и получал за это от отчима и братьев. Но потом он как будто свыкся с землянкой, обустроился в ней и сделал ее своим убежищем. После этого запирать его здесь стало не так весело, и они думали как-то зарыть эту нору. Но поленились.

«Пусть прячется, чертово отродье», — буркнул старик с инвалидного кресла, и никто не стал возражать.

Они знали, что он до сих пор наведывается сюда. Иногда они видели следы его лыж, ведущие к землянке. Когда же они не находили их, то понимали, что он подбирался с другой стороны.

Элиас и Якоб приближаются к землянке.

Дьявол. Он должен исчезнуть.

Зеленая коробка в руке Адама тяжела, но он уверенно ступает в следы братьев, пробираясь сквозь черно-белый лесной ландшафт.

— Ты слышишь, Зак?

— Что?

— Как будто голоса впереди.

— Не слышу никаких голосов.

— Мне показалось, кто-то говорил там.

— Форс, хватит болтать. Вперед.

«Что они сказали? Они говорили как будто, что надо что-то открыть. Открыть и впустить».

— Открывай, Якоб! Открывай, я брошу!

Это говорит Элиас.

«Все так. У меня получилось. Наконец все встанет на свои места.

Чего же вы ждете?»

— Сначала, — слышится голос Якоба, — ты бросишь одну, потом сразу другую, а коробку в последнюю очередь.

У Малин мутится в голове; теперь она слышит голоса, больше похожие на шепот, и слов невозможно разобрать из-за ветра.

Бормотание.

Вся тысячелетняя история несправедливостей и злодеяний вылилась в одно это мгновение.

Или это ей кажется, что лес расступается?

Зак не поспевает за ней.

Он бредет сзади, задыхается, и Малин думает, что он вот-вот упадет.

Она проходит еще немного, а потом устремляется вперед, в просвет между деревьями, и снег исчезает под ее ногами, словно уверенность в собственной правоте дает ей силы воспарить над землей.

Элиас Мюрвалль достает из коробки первую гранату. Он видит Якоба у входа в землянку, дымок очага — словно завеса за его спиной. Деревья застыли, как в карауле, и всем своим видом призывают: «Давай же, давай, давай…»

Убей своего родного брата.

Он уничтожил твою сестру.

Он не человек.

Но Элиас медлит.

— Какого черта, Элиас! — кричит Якоб. — Давай же сделаем это! Бросай! Какого дьявола ты ждешь!

И Элиас повторяет шепотом: «Какого дьявола я жду?»

— Бросай, бросай же!

Это голос Адама.

Элиас срывает предохранитель с первой гранаты, и в этот же момент Якоб распахивает дощатую дверь землянки.

Они открыли мне, я вижу свет. Теперь я один из них.

Наконец-то.

Какие вы милые.

Сначала яблоко, ведь они знают, как я люблю их. Оно подкатывается ко мне, такое зеленое в мягком сероватом свете.

Я беру яблоко, а оно такое холодное и зеленое…

А вот еще два. И коробка.

Это так мило.

Я беру яблоко, но оно такое холодное и твердое от мороза.

Теперь вы здесь.

Но вот дверь закрывается снова, и свет пропадает. Почему?

Ведь вы обещали впустить меня?

Когда же снова будет свет? И откуда этот грохот?

Зак падает рядом с Малин.

Что такое там, впереди? Она словно смотрит в ручную видеокамеру, и изображение ходит туда-сюда. Что же она видит?

Троих братьев?

Что они делают?

Они бросаются на снег.

А потом раздается грохот.

Затем еще и еще, и пламя вспыхивает над сугробом.

Она кидается на землю, чувствуя, как мороз проникает в каждую ее косточку.

Оружие с ограбленного склада.

Ручные гранаты.

Проклятье!

«Его больше нет, — думает Элиас. — Он теперь далеко. И я не показал своей слабости».

Элиас встает на четвереньки, грохот звоном отдается в его ушах. Вся голова звенит, и он видит, как поднимаются Адам и Якоб, как дверь землянки отлетает в сторону и снег, что лежал на ее крыше, вздымается метелью, словно непроницаемый белый дым.

Что теперь там, внутри?

Он сжимает кулаки.