Со вторыми кормами, на Велик день, дело у него шло ровнее. Перезнакомясь, он уже знал, у кого что, приметил скот. В людях, правда, случалось еще и ошибаться. Обидное получилось с одним мужиком, что уже вроде и подружился с Федором, уже и толковали, и пили вместях. А тут он выпросил подождать до Рождества, мол, нету баранов. И обманул Федора, скот, оказывается, попросту прятал у свояка во дворе. Сам же и посмеялся с мужиками потом над Федором. В гневе и стыде за подлый обман Федор явился к нему на двор, хотел объясниться, мужик же стал вытеснять Федора со двора. Тут Федор сорвался, обнажил саблю, с саблей пошел на хозяина. Когда уже баба кинулась с воем в ноги, опомнился, вложил клинок. Молча отворил стаю, выгнал злосчастного барана и за рога уволок со двора.

После мужики долго пеняли Федору, что не стоило так, и староста корил:

– Ты, Федорша, хошь и по правде поступашь, а только и понимать надо. Ни за что осрамил мужика. Сам же с им и пил! Нехорошо. Саблю вынул, эко! Саблю не труд здымать, а уж коли добром, дак тута сабля ни к чему. Меня бы созвал. Миром решить завсегда мочно!

Пасхой Федор должен был отвозить в Переяславль дани, заодно наладил и домой два воза с овсом, хлебом, мороженым мясом – то, что полагалось ему в кормы. Еще и живая овца, связанная, тряслась на возу. Зима задержалась, и дорога была плотной, но надо было торопиться.

Дома собрались ближние. Прохор заглянул, спросил усмехаясь:

– Грабишь мужиков?

У него прибавилось морщин, кирпичный румянец на скулах стал глуше. Он ерошил бороду, поглядывал выжидательно.

– Нет, только что положено беру, – ответил Федор.

Феня ходила вот-вот. Решили, что уж родит дома, а летом, как отсеются, приедет к нему.

Федор со стеснением отвечал на любопытные вопросы, и гордился радостью матери, что хлопотливо принимала добро, и слегка стыдился: ведь дядя Прохор нынче крестьянствовал и так же, он думал, мог бы и на него пойти с саблей, и даже сморщился и помотал головой. Тут, дома, его дело совсем не казалось столь просто.

По уходе Прохора они долго сидели с Грикшей в избе, пили пиво, говорили и спорили. Федор с болью «выкладывался», а брат, усмехаясь, утешал и корил:

– То не горе, что берут! И всякая власть будет брать. Не в соби дело: сколько там добра, каки кони, чем пашут и кто, деревянна у его лопата али с железной оковкой… Самое главное для хозяйства – это право и власть! Важно, кто твою собь защитит! Не добро само по себе, не животы крестьянские, а защита добра! Этим и княжества стоят, и князи потому хороши ли, плохи, как право блюдут да есь ли сила оборонить землю. Како хозяйство у татар! Ужель лучше нашего?! Да скот пасти в степи дурак заможет! Сена и того не косят. А забрали полмира! Эко! Почто? Власть!

А добро… Ежели наработано, да легко отобрать, считай, его и нету у тебя! Собина ета пото и существует, коли законом защищено и силой власти огорожено. Кто сумеет лучше защитить добро? Вот о чем у крестьянина печаль. Иногда и в холопы полезешь, лишь бы добро оборонить. Так-то!

Думашь, они не понимают? Понимают! Все понимают! То бы ты один там и собирал дани! Да убили бы в перву же ночь! Ну, а волостель, тот своему боярину радеет, как и ты…

– Но как я саблей! На мужика! Грикша, ну почто он меня обманул?!

– Ты хочешь и с ними, и над ними! Гляди, купец и тот николи не пьет с подручными! На стороне где разве…

Ты, Федя, только нынче то постигаешь, а я давно знаю: нельзя! Съедят! А уж внизу, так внизу. Тогда и сиди, носа не высовывай. И еще одно скажу: не хвались! Настоящего купца не увидишь с кунами в руках. Это не купец, кто без дела серебро мечет. Умные мужики, деловые, не видны на миру, но они не с миром, они выше стоят. Мне, по твоему разговору, староста твой люб. Вот умный мужик! И гляди, его выбрали, не другого! А своему этому приятелю ты набахвалил, видно, да и пил с им. Ну, он и решил тебя нагреть… А как же! И всегда надо преже думать, а потом делать, а не как мы любим: после скобеля да топором!

Боярина возьми, хошь самого набольшего, он и гордится, и все, а настолько – насколько допускает и понимает народ. Нужно, чтобы в одно было. А когда понимать не станут, и уважать перестанут тоже. Может, при Батые пото и погибли, что с мужиками стали поврозъ. Уже не свои! Власть должна быть нужна.

Так что, с одной-то стороны, нельзя отходить, должна быть общая жисть, с другой – надо быть господином, себя не ронять. Я вот тоже, когда начинал при монастыре. Там ить всякой народ! И свои, и пришлые, кого наймуют. Ентим что! Понес на меня один, по-матерну, при народе. Крой! Я ему, думашь, слово отмолвил? А потом: хочешь работать? Вместо серебра овсом заплатил ему. На серебро не рядились, был в своем праве. А тому дураку ордынский выход надо давать. Ходил тише мыши, бегал, на брюхе ползал. Так вот, пущай меня материт!

Шурьяк тут опять наезжал. В Угличе у их колгота. А почто? Борисовичи, князья, себя потеряли. Перед народом ссорятся, разве мочно? Вот уже и разрыв. Случись что, не поддержат их мужики! Еще тут без тебя дело было: Литва воевала тверскую владычную волость Олешку. Так били ее вместях дмитровцы, тверичи, зубчане, волочане. Князя ихнего, Доманта, забрали…

– Мне бы холопа добыть! – вздохнул Федор.

– То-то, холопа! А с мужиками пьешь!

Проголубело, копыта осклизались на раскисшей и за ночь подмороженной дороге, снег на солнечной стороне был ноздреват, в столбиках, словно крупная соль. Дышалось легко, и, полуразвалясь в санях, Федор иногда лишь лениво нахлестывал. Порожние кони бежали легко, и сани мотались из стороны в сторону. В западинке стоял тонкий серебряный звон: звенел ручей под снегом. Кучи облаков сваливались, и Федор, разнежившись, нет-нет да и гадал – доехать бы!

Солнце вышло и враз простерло на все свои горячие лучи, и мир ожил. Чирикало и пищало в кустах, покрасневших в предведенье весны, набухшие почки, казалось, пили свет, и все помнилась глупая девка там, у себя, куда ехал: «Ты парень работящий, я тоже, ты оставь свою бабу, зачем она тебе, а меня возьми!» Глупая девка, рослая, четырнадцать лет всего, ох, и глупая! Не захотел перед мужиками позориться… Он сплюнул на дорогу. Встречь бежали кони. «Куды!» Кнут взвился в воздухе. Федор чуть не выпал из саней, ругнулся, схватясь за саблю. «Блажно-о-ой!» – летело вслед. И чего подумал вдруг про разбой? Попритчилось. Он медленно успокаивался, уже со стыдом вспоминая, как дуром схватился за саблю. «Одичаешь!» – оправдывал себя. Тянулись возы с сеном. Обгоняя, скакали верховые. Уже лужи расползались вширь, у коней заметно потемнели спины, уже с тревогою думалось о том, как все же доехать до места? Близился Юрьев.

К вечеру вовсе раскисло, и ночь не обещала мороза. Федор запряг в потемнях. Сосульки опадали с крыш. Сани на выезде проволочились уже по земле. «Добраться бы до Владимира!» – гадал Федор, с трудом подымаясь на гору. Застоявшаяся зима разом рушилась, и семьдесят верст до Владимира превратились в муку. Его уговаривали задержаться во Владимире, Клязьма уже вскрывалась, но Федора словно бес гнал.