— Вы кого–то подозреваете? — воодушевился дежурный антаер и переглянулся с квартальным.

— Во всем обширнейшем Мире найдется немного людей, которые способны совершить такое преступление и таким образом.

— Вы хотите забрать дело себе? — в голосе дежурного антаера звучала нескрываемая надежда.

Еще бы! Преступление рисовалось совершенно бесперспективным.

— Возможно, я буду вынужден это сделать, — честно признал Кантор. — Не исключено, что это зверство имеет прямое отношение к делу, которое я веду.

— Мне продолжать заниматься этим?

— Да. Ваше участие и мастерство антаера не будут оставлены без внимания. — Кантор взглянул на квартального. — Какие–нибудь еще преступления поблизости?

Квартальный доложил:

— Здесь по соседству взломана дверь в скобяную лавку.

— Осматривали? — осведомился антаер.

— Нет, преступление–то беззаявочное. Никто о краже не докладывал, — развел руками квартальный.

— Возможен такой ход дела, — сказал дежурный антаер, — что вот эти молодцы влезли в лавку, но их застукали. Они пустились наутек. Хозяин лавки с подручными нагнали их. Завязалась жестокая драка. И вот результат.

— Возможно и такое, — согласился Кантор. — С вашего позволения я осмотрю лавку.

— Пожалуйста… — недоуменно мотнул головой дежурный антаер.

Однако Лендер не мог не заметить отсутствующее выражение на лице Кантора. Тот не разделял гипотезу дежурного антаера.

— Я могу присутствовать при осмотре? — поинтересовался Лендер.

— Да, почему нет?

— Благодарю вас.

— Единственное, о чем я вас попрошу, — сказал Кантор, — повремените с вопросами. У меня пока нет ответов. Если что–то заинтересует, обращайтесь к моему помощнику.

— Как вам будет угодно. — И Лендер кивнул Клоссу.

А тот, едва о нем упомянули, приосанился, напустил на себя важность и кивнул в ответ.

Прежде всего Кантор осмотрел входную дверь. Для этого он извлек из саквояжа оптическое стекло, а саквояж передал Клоссу.

Констатировал: взломщик был мастером и проник в помещение беззвучно, несмотря на колокольчик. Следов взлома и проникновения оказалось немного.

в лавке Кантор обнаружил много следов. Оно и понятно — посетители.

Широкая дверь с витражным переплетом посредине была приоткрыта. За ней — лестница, что вела наверх. Кантор тронул рычаг, дверь откатилась в сторону с легким шорохом тисовых роликов. Почти беззвучно.

Кантор принялся осматривать ступени.

Здесь были следы троих. Один явно высокого роста, о другом трудно было сказать что–то определенное… Третий был настоящим исполином. Крупные отпечатки обуви, сильно вдавленные в ворс ковровой дорожки.

Причем он прошел самым последним, и напрямую через лавку с улицы. Его отпечатки хранили еще влагу подошв. Да, вот еще… Он поднялся, спустился и поднялся снова. Первый раз — прошел крадучись. Спускался — перепрыгивая через три ступеньки. Несколько раз мазнул влажным плечом по стене. А вновь поднимался — поспешно и не таясь.

Если Клосс что–то и понимал в исследованиях Кантора, то сочинитель решительно ничего. Образ антаера сделался в этот миг для него еще более романтичным и таинственным.

Поднявшись по узкой винтовой лестнице в квартиру лавочника, имевшую, совершенно очевидно, и отдельный вход, Кантор и его спутники увидели просторную комнату с очень высоким потолком.

Здесь царил разгром. В глаза бросалось кровавое пятно на полу. Тут и там черепки посуды. Круглый стол на боку, а за ним — Лендер едва не вскрикнул — показалось тело, но нет, скатерть, свитая в причудливый жгут. Зеленая, с золотыми рыбками скатерть…

Окно — единственное, но практически во всю стену и закрываемое тяжелыми плотными портьерами — было разбито в центре.

Ветер качал распахнутые портьеры. Какие–то обрывки, подхваченные сквозняком, блуждали по полу. Жилище фейери, решил антаер. В этом нет сомнений.

Кантор, почти как прежде Флай, только совсем с другим чувством, представил себе, как владелец скобяной лавки, зашторив окно и раздевшись, расправляет крылья и повисает в воздухе под потолком.

Пухлые, удобные кресла, обтянутые рыбьей кожей с серебряным шитьем, — одно опрокинуто, но след на полу указывал, где оно стояло прежде — обращенное к окну. Второе тоже было сдвинуто с места и залито кровью. Третье кресло, прежде явно стоявшее у камина, отброшено в сторону.

Сделав Клоссу и Лендеру знак, Кантор со своим оптическим стеклом двинулся в прихожую.

— Вот скажите, — обратился к Лендеру Клосс, — что вы думаете об этих креслах?

Лендер ответил без особого энтузиазма:

— Очевидно, вот на том кресле, которое в крови, сидел кто–то, кто был сильно ранен. Кровь и вокруг. Ее много. Но где этот несчастный?

— Это действительно очевидно, однако полицейский сразу скажет, что их расстановка имеет смысл.

— Смысл?

— Конечно. Просто вам не видно. Видите след на полу? Одно кресло было повернуто к окну… Зачем?

— Для того чтобы смотреть в окно.

— А зачем это было нужно?

— Э–э… любоваться видом. Зачем еще? Взгляните, какой открывается великолепный, завораживающий вид! Если бы у меня, как у владельца скобяной лавки, оставалось много времени для досуга, то я смотрел бы и смотрел.

С высоты скалы Элкин–маунтин — в верхнем городе, как на ладони раскинулся вид на нижний город, парки в зеленой дымке листвы, кривые улицы, разноцветные крыши, редкие по весенней поре дымки каминных труб…

Море вдали, словно завернутое за край света, термопланы в небе и облака цвета сливочного мороженого в яркой зовущей синеве. Окно давало комнате сходство с рубкой воздушного корабля. Прекрасный солнечный день стоял над столицей, а казалось — царил над всем миром.

«День над Миром! — воскликнул мысленно Лендер, — возвышенный абсурд! Но стоит где–нибудь испробовать».

Однако чудовища, крадущиеся во мраке, оставили в этом великолепии ночные следы: кровь, смерть, разрушение. И тайну бессмысленно–жестокого злодеяния.

— А зачем хозяину квартиры, простому торговцу петлями, скобами и вьюшками, смотреть в окно так часто, что он даже место для этого оборудовал? — не унимался Клосс.

— Я, разумеется, не полицейский, — подавляя раздражение, заговорил Лендер, — мой разум скуден, а понятия узки. Но с этим вопросом мне все видится совершенно ясным. Он смотрел в окно, потому что любил в него смотреть. А любил он в него смотреть, потому что это было прекрасное переживание, доступное далеко не всякому. Был бы я полицейским, проницательным и приверженным строгому рассуждению во всем, я озаботился бы совсем другим вопросом.