Дондоло был весь в поту, лицо у него блестело. Ему хотелось бы дразнить Бинга и дальше, хотелось рассказать, как немцы возьмут его в плен и что они с ним сделают, но шофер, которому не терпелось убраться подальше от противника, пошел к своему грузовику. Дондоло вскочил на подножку, помахал рукой, и, когда машина уже тронулась, в последний раз выкрикнул сквозь шум мотора: «Что такое?».

Первые донесения, полученные генералом Фарришем в его штабе на границе бассейна Саара, были отрывочны и так же туманны, как погода в эти дни. Было ясно только одно, что на участке фронта, далее к северу, между Моншо на левом фланге и Люксембургом в центре расположения американских войск, началось сильное оживление. В том секторе, где находилась его собственная дивизия, все оставалось спокойно и без перемен и, если можно было положиться на сводки Каррузерса, обещало и впредь оставаться в том же положении.

Мало-помалу сводки стали поступать чаще. Они были уже не так коротки, и картина начала вырисовываться более ясно.

Фарриш сидел над картами. Опасность была очевидна. Он видел всю простоту немецкого плана, любовался им; как образец маневренной войны вся операция представлялась ему блестящей.

— Разрезать нас пополам, только и всего! Грандиозно! — восклицал он. Потом, обернувшись к Каррузерсу, сказал: — Созовите совещание. Немедленно. Всех, вплоть до батальонных командиров. Там, на дороге, есть амбар, кажется, он достаточно велик и вместит всех. Прикажите осветить его и перенести туда карты.

Фарриш мог бы выбрать для совещания приличный дом, но романтический амбар показался ему более подходящим для такого экстренного случая. Стоял жестокий мороз; ветер врывался в щели между балками, а солому давным-давно почти всю растаскали. По трем сторонам амбара шли узенькие мостки. Свет был направлен прямо на карты, которые занимали большую часть передней стены, и потому видны были только ноги офицеров, сидевших на мостках. Многим пришлось сидеть на полу, и чем выше был чин офицера, тем больше ему подкладывали соломы.

Фарриш стоял перед своими картами в позе дирижера. Над собравшимися подымался пар от дыхания, и слышался сдержанный говор. Все разговаривали главным образом о холодах и гораздо меньше о том, зачем их сюда позвали.

Наконец Фарриш уверился, что пришли почти все. Он откашлялся, и все стихло.

— Господа! — сказал он, — я очень рад сообщить вам, что военные действия возобновились.

Уголки его губ иронически приподнялись.

— К несчастью, это произошло не по нашей инициативе.

Он зашагал перед картами. На поворотах он останавливался и покачивался, переступая с носков на пятки.

— Кое-кто был захвачен врасплох. — Он покачался на носках. — Довожу до вашего сведения, что это не критика. — Он опять покачался.

Смех в зале.

— И смеяться тут, черт возьми, нечему! — Опять покачивание.

Мертвая тишина.

— Обстановка, по-видимому, такова: немцы продвигаются где-то здесь, — его правая рука с растопыренными пальцами шлепнула по Арденнам, — на участке фронта, простирающемся вот отсюда и до сих пор… — Генерал пустил в ход обе руки, держа стек в зубах.

— Главный удар направлен вот сюда! — Кулак Фарриша накрыл северную часть Люксембурга и Бастонь. — План, очевидно, заключается в том, чтобы пробиться на северо-запад, выйти на равнину, захватить обратно Антверпен, Брюссель взять в клещи; может быть, занять Париж.

Стек опять у него в руках и обводит очертания клещей.

— Вот как сделал бы я; и, судя по имеющимся у меня весьма скудным сведениям, полагаю, что это и есть их план. Они пытаются отрезать англичан и Девятую армию от Первой и Третьей армий; если возможно, они попытаются уничтожить Первую армию. Должен сказать, господа, что прорыв им удался!

Лицом к слушателям, держа стек обеими руками, он опять покачивался с носка на пятку.

— Существуют островки сопротивления. Я не знаю, сколько времени они могут продержаться. Силы неприятеля мне точно неизвестны, но они, безусловно, довольно значительны и весьма подвижны. Мы можем противопоставить им только тыловые части, обоз, военную полицию, Бог весть что.

Фарриш выдержал паузу, давая слушателям время усвоить все значение катастрофы. Его офицеры — он сам лично выбирал почти каждого из них — были явно подавлены. Сидевшие на мостках перестали болтать ногами.

— Ну и дела! — сказал кто-то.

Коротким, быстрым движением руки Фарриш прекратил начавшийся было шепот.

— Господа, мне не нравилась война в эти последние месяцы. Как в Нормандии, когда мы воевали против изгородей: успехи были очень слабые, а доставались они нам дорого. Теперь немцы высунули голову, и мы постараемся, чтобы она попала в петлю. Когда генерал Паттон призовет нас затянуть покрепче эту петлю, я хочу, чтобы моя дивизия была готова первой выполнить эту задачу. Благодарю вас, господа.

Дивизия Фарриша двигалась на север. Они шли днем и ночью, без отдыха. Предельной скорости установлено не было. Дороги сотрясались под тяжестью танков; ямы, выбитые в дорожном полотне, становились все глубже и глубже; мокрый снег летел из-под колес; крылья грузовиков облепила грязь; кузова были забрызганы грязью; людей с ног до головы покрывала грязь.

Сырость пропитывала одежду насквозь. А ветер, ледяной ветер, подхлестываемый бешеной гонкой до шестидесяти миль в час, пронизывал до костей — казалось, будто грязь примерзает к коже. Почти ничего не было видно — туман стоял настолько густой, что едва можно было разглядеть очертания идущей впереди машины. Горячей пищи нет. Согреться негде, разве только прижаться как можно плотнее к соседу и позаимствовать у него хоть немного тепла. Зубы стучат, руки коченеют, страшно дотронуться до металлических частей своего оружия того и гляди пальцы примерзнут. Ноги стоят на железном полу машины, холод просачивается сквозь подошвы, словно башмаки и носки из бумаги. Какой толк от плащ-палаток, шинелей и свитеров? Под конец перестаешь искать укрытия и стараешься уснуть, потому что от усталости становится еще холодней, думаешь хоть во сне согреться. И сон ненастоящий, а только дремота, которая не освежает и не дает иллюзии тепла. И ночи без звезд, а единственный твой товарищ — рев моторов впереди и позади…

Иетс тоже участвовал в походе на север. Он был с Троем в Швальбахе, когда третья рота получила приказ выступить. Он взял Троя в свой виллис, потому что капитан отдал свою командирскую машину с мягкими сиденьями тем солдатам, которые отказались лечь в госпиталь, не желая отстать от своей роты.

Иетс был рад, что едет с Троем, несмотря на то что он был стиснут между капитаном, поклажей и шофером; он понимал, как тяжело было бы ему ехать на север одному.

Невзирая на все ужасы, на жестокость и бессмыслицу, с которыми столкнула его война, в нем жила, по крайней мере после Парижа, уверенность в победе. Эта уверенность никогда не покидала его, хотя он почти не сознавал этого, настолько она укоренилась в нем. Он знал, что не в состоянии был бы выдержать, если б ему непрерывно грозила опасность оказаться в стане побежденных. Он думал о том, сколько раз он предлагал и одобрял обращение к немцам для листовок и радиопередач. «Сдавайтесь, кончайте войну, вы ее все равно проиграли!» А теперь медаль повернулась оборотной стороной или повертывается. Надо приноровиться, а то не выдержишь. И он, и все остальные должны научиться воевать зимой. И летом воевать не так-то легко в эту войну; но зимой гораздо, гораздо хуже.