Он бы два зуба отдал сейчас за саблю и фонарь, но котелок хотя бы достаточно увесист, чтобы нанести им удар, если надо будет. Он только от души надеялся, что не будет надо.

И вот настало испытание его мужества. Идти иль не идти — вот в чем вопрос. Если он сейчас сдрейфит, не будет ли это признанием, что действительно Дьявол может ожидать его в дальней комнате? И слышал ли он вообще шум, или это его разгоряченное воображение?

Конечно, это могла быть крыса. Да, крыса. Крыса — только и всего.

Мэтью шагнул в сторону темноты и остановился, прислушиваясь. Не было иных звуков, кроме шума собственного сердца. Еще шаг, потом еще один. Теперь уже можно было разглядеть дверной проем, за которым могла оказаться бездонная яма.

Медленно-медленно Мэтью подбирался к комнате и вздрагивал, когда под тяжестью его тела скрипела половица. Он заглянул внутрь — все чувства настороже на случай любого намека на движение или угрозы нападения призрачного дьявола. В темноте появилась еле заметная щелка дневного света: стык ставней.

И снова мужество его поколебалось. Увидеть комнату, через которую ему надо пройти и отпереть ставни. И раньше, чем он до них доберется, холодная рука может схватить его за горло.

«Но это просто смешно!» — подумал он. Само его колебание придает вес мнению — с его точки зрения, абсурдному! — что Сатана действительно побывал в этом доме и до сих пор может таиться здесь во тьме. И чем дольше он торчит на пороге, тем больше когтей и зубов обнажает Сатана. Ничего другого не остается, как войти в эту комнату, подойти прямо к ставням и распахнуть их.

И, конечно, при этом крепко держать чугунный котелок.

Мэтью набрал воздуху в грудь, сколько мог выдержать — аромат был совершенно не благоуханным. Потом он сжал зубы и шагнул в комнату.

И темнота поглотила его. По хребту поползли мурашки, но Мэтью прошел десять футов до противоположной стены, нащупал щеколду ставней и сбросил ее быстрым — можно сказать, лихорадочно быстрым — движением. Открылись ставни, благословенный свет хлынул внутрь, и никогда в жизни Мэтью так не радовался полному небу серых мерзких туч.

В этот миг облегчения позади раздался стон. Он нарастал — громче, сильнее — и Мэтью чуть не кувыркнулся из окна наружу. От голоса мстительного демона он готов был выпрыгнуть из собственных башмаков. Мэтью резко обернулся — лицо его превратилось в маску ужаса, занесенная рука с котелком готова была нанести отчаянный удар по рогатому черепу.

Трудно сказать, кто из них испугался больше — вытаращившийся юноша или вытаращившаяся дворняга, забившаяся в угол. Но определенно у Мэтью страх прошел раньше, когда он увидел на полу шесть щенят, присосавшихся к разбухшим сосцам матери. Он нервно и сдавленно рассмеялся, хотя поджавшимся тестикулам еще предстояло опуститься туда, где им надлежит быть.

Сука дрожала, но рычала и скалилась, а потому Мэтью решил, что разумно будет удалиться. Он оглядел комнату, в которой ничего не было, кроме собачьей семьи, ее экскрементов и пары растерзанных куриных трупов. Опустив котелок, Мэтью отступал к двери, когда вдруг появился хозяин дома.

Это был один из тех псов, что копались на улице во внутренностях дохлой свиньи. Он явился с окровавленной пастью, неся в зубах что-то темно-красное и капающее. Как только сверкающие глаза увидели Мэтью, пес бросил кровавую добычу и припал к земле в атакующей позе. Хриплое рычание предупредило, что Мэтью нарушил границы территории, по которой разрешалось ходить людям в Фаунт-Рояле. Зверь собирался вцепиться ему в горло — сомнений не оставалось. Мэтью не стал терять времени на раздумье — он метнул котелок на пол перед собакой, отчего она отпрыгнула и разразилась негодующим лаем, а тогда тут же бросился к ближайшему окну, перелез через подоконник и спрыгнул наружу.

Встав на ноги, он сразу же припустил на восток. Оглянулся, но пес его не преследовал. Мэтью не сбавлял хода, пока дом Гамильтонов не остался далеко позади, и только тогда остановился осмотреть поцарапанную голень и несколько заноз в ладони. Если не считать этого, он выбрался из своей авантюры невредимым.

Продолжая идти к перекрестку, он подумал, что бы это все могло значить. Наверное, собаки принадлежали Гамильтонам и были брошены несколько месяцев назад, или же их оставили другие уехавшие семьи. Вопрос был в другом: давно ли они там живут? Есть уже три недели или еще нет? И можно ли предположить, что они были в доме, когда туда вошла Вайолет Адамс?

Если она туда входила. Там не было кресла. Не было свечи или даже огарка. Бидвелл и Исход Иерусалим сказали бы, что вещи эти были призрачными и, конечно, исчезли вместе с демонами, но Мэтью надо было их увидеть, чтобы поверить, что они вообще там были. А скелет собаки? Разлагающийся труп должен был наполнить комнату омерзительной вонью, но Вайолет не заметила ее и не побоялась войти в дом. Мэтью сильно сомневался, чтобы он сам вошел в брошенный дом, из дверей которого разит смертью, кто бы его ни звал. Поэтому: что же вызвало такое свидетельство ребенка?

Была она там или нет? Самое странное во всем этом было то, что — насколько он мог судить — Вайолет, как и Бакнер с Гарриком, не лгала. Она горячо — и со страхом — верила в истинность своих слов. Это была ее правда, как и слова Гаррика и Бакнера были правдой для них, но… была ли это полная и действительная правда?

Но что же это за правда такая, которая может быть одновременно и правдой, и ложью?

Мэтью чувствовал, что вступает на философскую почву, достойную глубокого размышления и обсуждения, но не слишком полезную для дела Рэйчел. Он собирался было спросить дорогу к лазарету доктора Шилдса, чтобы лучше понять суть болезни магистрата, но почему-то не стал подходить к человеку, чинившему колесо фургона, и не подошел к следующим двоим, которые стояли и курили, ведя разговор. Может быть, ему не хотелось отвечать на вопросы о здоровье магистрата или судьбе ведьмы, но, как бы там ни было, он свернул с Трудолюбия на улицу Истины, и оказалось, что он идет в направлении, которое ему уже знакомо: к тюрьме.

Дверь все еще не была заперта. Вид позорного столба нежных воспоминаний у него не вызвал, но Мэтью понял — хотя очень не хотел бы признаться в этом кому бы то ни было, в особенности Бидвеллу или магистрату, — что ему не хватает Рэйчел. Почему? Он задал себе этот вопрос, стоя возле двери.

Потому что он ей нужен. Суть в этом.

Он вошел внутрь. Фонарь горел, и люк в крыше был открыт стараниями мистера Грина, так что мрак несколько отступил. Увидев, кто ее посетитель, Рэйчел встала со скамьи и сдвинула с лица капюшон. Она позволила себе улыбку, которую смогла изобразить — настолько слабую, что вряд ли стоила усилий, — и подошла к решетке навстречу Мэтью.

Он приблизился к ее камере. Но не знал, что сказать, как объяснить свое возвращение. И потому испытал облегчение, когда Рэйчел заговорила первой.

— Я слышала удары плети. Как вы?

— Ничего.

— Судя по звуку, должно было быть больно.