Сообщение это меня поразило как громом. Власти, очевидно, не хотят выпустить из своих рук Илью – хотят расправиться с ним во что бы то ни стало. О предстоящем процессе писали в газетах – случай был действительно из ряда вон выходящий. На суде особенно настаивал и его добился военный прокурор Павлов, прославившийся своей кровожадностью.

Илья подробно держал меня в курсе своего дела. Возвращаясь со свиданий со своими защитниками и с Амалией, он каждый раз передавал мне о своих разговорах с ними. Его судьбой заинтересовались даже тюремные надзиратели. Наш надзиратель теперь делал вид, что не замечает нашего перестукивания, а однажды, с большим риском для себя, даже позволил Илье остановиться около моей камеры и открыл в моей двери окошко, через которое обычно передается заключенному пища. Мы смогли не только пожать друг другу руки, но даже поцеловаться.

День суда Ильи приближался. Наконец он наступил. Вечером Илья долго мне стучал. Судебное разбирательство еще не кончилось – оно продолжится и следующий день. Об его исходе судить пока невозможно. Прокурор требует смертной казни – речи защитников и самого обвиняемого назначены на завтра. Приговор, вероятно, будет вынесен завтра вечером.

Когда в это утро Илью выводили мимо моей камеры снова на суд, он, проходя мимо моей двери, слегка ударил в нее – я понял, что это он посылал мне прощальный привет. Наступил вечер. Ильи нет. Что это значит? 9 часов вечера, 10, 10.30… Вдруг форточка моей двери открылась. В ней показалась физиономия надзирателя. «Приказано из камеры Фондаминского вынести вещи и отнести в контору». На лице надзирателя было недоумение. «Что это означает?» Надзиратель с хмурым видом пожал плечами и ничего не ответил. Затребовать вещи заключенного могли лишь в том случае, если заключенный не вернется больше в камеру… Значит, Илья приговорен к смерти?.. Или… или?.. Я метался по камере, как зверь в клетке. У моей двери опять послышались едва слышные шаги надзирателя.

Осторожно повернулся замок, и дверь открылась. На пороге стоял надзиратель – бородатое лицо его сияло, он как будто стал другим человеком. «Ну, благодарите Бога – вашего товарища освободили, в суде оправдание вышло». – «Неужели? Не может быть!» – «Да уж чего там – не может быть, правду говорю». Я невольно схватил его за руку – кажется, еще немного и я бы его обнял. Но он уже захлопнул дверь.

Илья оправдан! Илья на свободе! Амалия!.. Только много, много позднее я узнал, что произошло на суде. Я уже говорил, что этим судом интересовались газеты. Это был «большой процесс». У Ильи были три защитника, в том числе два лучших петербургских адвоката и ревельский адвокат Булат.

Первый день шел допрос обвиняемых и свидетелей, затем речь прокурора. Второй день ушел на речи защитников. Но лучшую речь произнес сам Илья, недаром его у нас называли «Лассалем» и «Непобедимым». Суд совещался недолго. Чем он мог кончиться, никто не знал – либо смертная казнь, либо каторга – о возможности оправдания никто даже не думал.

И вдруг, по возвращении суда из совещательной комнаты, председатель суда объявляет приговор: «Все трое обвиняемых признаны по суду оправданными»… Поднялась суматоха, раздались аплодисменты. Стража расступилась, Илья оказался на свободе. Амалия судорожно вцепилась в него сбоку. В эту минуту один из членов суда подошел к Амалии и что-то шепнул ей на ухо. Он ей сказал: «Увезите как можно скорее вашего мужа за границу»…

Они вышли вместе с толпой на подъезд. Газеты потом писали, будто она вскочила с Ильей на извозчика и крикнула ему: «Извозчик, за границу!» В действительности этого не было. Амалия с Ильей, действительно, тут же сели на извозчика и уехали на Финляндский вокзал, где сели на первый же поезд, отходивший в Финляндию. Они выехали в Гельсингфорс, не останавливаясь отправились дальше в Або, из Або на пароходе в Стокгольм, из Стокгольма через Германию в Париж. Но все потом долго дразнили Амалию этим: «Извозчик, за границу!»

Все это прошло, как волшебная сцена. До сих пор не могу понять, почему власти допустили такую ошибку, выпустив Илью из здания суда. Уж во всяком случае, они могли с Ильей расправиться в административном порядке, отправив его в сибирскую ссылку. Позднее стало известно, что прокурор Павлов был в бешенстве от этого оправдания и сейчас же отдал приказание о пересмотре процесса. Судья, на ухо шепнувший Амалии, чтобы они как можно скорее уезжали за границу, знал, что делал. Очевидно, и Павлов не ожидал такого исхода, иначе он своевременно принял бы меры. Но было поздно – птица улетела. Мне остается только добавить, что вскоре после этого прокурор Павлов в Петербурге, около своего дома, был застрелен одним из наших товарищей. Партия давно уже его наметила.

Моя тюремная жизнь вошла в свои берега. Следствие по моему делу («принадлежность к Боевой организации») тянулось своим чередом – я в нем участия не принимал, отказавшись разговаривать с жандармами. Когда меня вызывали на допрос, я даже отказывался от поездок в жандармское управление. Удивительнее всего было то, что власти это терпели и не принимали против меня никаких мер принуждения.

Однообразие моей тюремной жизни было нарушено лишь одним эпизодом – тюремной голодовкой. Вспыхнула она, в сущности, по пустяковому поводу. Кое-кто из нетерпеливой молодежи стал уверять, что можно добиться ускорения следствия и разрешения общих прогулок в тюрьме, если начать общую голодовку.

В этом духе стали появляться записочки, которые заключенные потихоньку передавали друг другу и пересылали с уголовными, располагавшими в тюрьме обычно большими свободами, чем политические. Тюрьма заволновалась. Напрасно более серьезные и опытные из тюремных сидельцев доказывали, что затея голодовки ради ускорения следствия и разрешения общих прогулок заранее обречена на неудачу и что к такому страшному средству тюремной борьбы, как голодовка, можно прибегать лишь в самом крайнем случае. Молодежь горячилась и упорствовала. Я высказался решительно против голодовки и, насколько мог, старался доказать товарищам все безрассудство задуманного дела. Напрасно! Большинство было увлечено голодовкой как возможностью протеста и борьбы даже в тюремных условиях – и голодовка началась. А когда голодовка началась, к ней примкнули и ее противники. Это было нелогично, это было даже глупо, но это было понятно – иначе поступить было нельзя. Нельзя было