Я же прежде всего намерен восстановить порядок. Противник, кстати, напоминает, что война признает только свои законы. В полночь его самолеты бомбят столицу: разрушено 500 домов, возникает пожар в винных рядах Центрального рынка, убито и ранено около тысячи человек. Воскресенье 27 августа явилось для населения столицы днем сравнительной передышки; я имел возможность вместе с тысячами бойцов Сопротивления присутствовать на службе, которую служит их священник Брюкберже, затем, забившись в угол машины, чтобы не слишком бросаться в глаза, я объехал город, чтобы увидеть лица людей и ознакомиться с общим положением вещей. В это же самое время 2-я бронетанковая дивизия на протяжении всего дня, с утра и до вечера, ведет тяжелейшие бои. Ценой значительных потерь группировке Дио удается завладеть аэродромом Ле-Бурже, а группировка Ланглада берет с бою Стен, Пьерфит, Монманьи.

Подобно тому как луч прожектора внезапно выхватывает из темноты монумент, так освобождение Парижа, осуществленное самими французами, равно как и доказательство народного доверия к де Голлю, рассеивает тени, еще заволакивавшие жизнь нашей нации; так или иначе, будь то в результате этого или вследствие чистого совпадения, но происходит какой-то сдвиг и исчезают многие препятствия, еще стоявшие на пути. 28 августа приносит мне целую серию приятных новостей.

Во-первых, я узнаю, что после занятия Гонеса нашими войсками немцы стали отступать из северного предместья, что означает конец битвы за Париж. Затем Жюэн приносит мне донесения, поступившие из 1-й армии и подтверждающие капитуляцию гарнизонов противника: 22 августа в Тулоне и 23-го в Марселе; при этом сообщается, что наши силы с разных концов долины Роны быстро продвигаются к Лиону, в то время как американцы, следуя по «дороге Наполеона», расчищенной партизанами, уже достигли Гренобля. Кроме того, из отчетов наших делегатов, находящихся к югу от Луары: Бенувиля в Центральном массиве и генерала Пфистера на юго-западе, — я узнаю о том, что немцы отступают и там: одни части пытаются уйти в Бургундию, чтобы избежать окружения, а другие стягиваются в укрепленных районах на побережье Атлантики; и те и другие отступают с боями, так как внутренние силы непрерывно атакуют их колонны и совершают налеты на расположения их войск. Буржэс-Монури, наш делегат на юго-востоке, сообщает, что партизаны являются хозяевами положения в Альпах, в департаментах Эн, Дром, Ардеш, Канталь, Пюи-де-Дом, а это, естественно, ускоряет продвижение войск генералов Пэтча и Делаттра. Наконец, на востоке и на севере страны ширится активность наших сил, а то время как в Арденах, в Эно, в Брабанте бельгийские отряды Сопротивления тоже ведут неутомимую партизанскую войну. Можно предполагать, что противник, отброшенный к Сене, преследуемый вдоль Роны, атакуемый повсеместно на нашей земле, соберется с силами лишь у самой границы рейха. Это значит, что наша страна, каковы бы ни были нанесенные ей раны, получит довольно скоро возможность возродиться как нация.

При условии — что ею будут управлять, а это исключает существование какой-либо власти параллельно с моей. Железо накалилось. Я кую его. Утром 28 августа я вызываю к себе двадцать главных руководителей парижских партизан, чтобы познакомиться с ними, поздравить их и поставить в известность о том, что я намерен влить внутренние силы в ряды регулярной армии. Затем входят генеральные секретари, которые ясно дают понять, что ждут указаний только от меня и моих министров. Затем я принимаю членов Бюро Национального Совета Сопротивления. Эти люди находятся во власти двух чувств, которые я воспринимаю по-разному. Они гордятся тем, что совершили, — и тут я всецело на их стороне. А кое-кто питает тайные замыслы относительно руководства государством — и с этим я не могу примириться. Хотя народная демонстрация 26 августа окончательно выявила приоритет генерала де Голля, есть люди, которые еще лелеют план создания автономной власти, существующей параллельно с ним и не зависящей от него, намереваясь превратить Национальный Совет Сопротивления в постоянный орган, контролирующий действия правительства, поручить «КОМАК’у» руководство военными силами Сопротивления, выделив из рядов последних так называемую «патриотическую» милицию, которая будет действовать от имени «народа» в определенном смысле этого слова. Больше того, Совет уже принял «программу Национального Совета Сопротивления», где перечислены мероприятия, которые следует осуществить во всех областях, — программа эта предназначалась для того, чтобы непрерывно размахивать ею перед носом исполнительного органа.

Признавая и высоко оценивая ту роль, которую мои собеседники сыграли в борьбе, я нисколько, однако, не скрываю моих намерений относительно них. С той минуты, как Париж вырван из рук противника, Национальный Совет Сопротивления вписывается в славную летопись истории освобождения, но не имеет больше никаких оснований для существования в качестве действенного органа. Всю ответственность за дальнейшее принимает на себя правительство. Я, конечно, включу в его состав того или иного из членов Совета. Но в таком случае этим последним придется отказаться от всякой солидарности с каким-либо органом, кроме кабинета министров. Зато я предполагаю влить Совет в Консультативную ассамблею, которая прибудет из Алжира и должна быть расширена. Что касается внутренних сил, то они являются частью французской армии. По мере выхода их из подполья военное министерство будет брать на учет личный состав и оружие партизан. «КОМАК» должен прекратить свое существование. Общественный порядок будет поддерживаться полицией и жандармерией, которым в случае необходимости придут на помощь гарнизонные войска. Милиция больше не нужна. Она должна быть распущена. Я зачитываю моим собеседникам подписанный мною приказ о включении внутренних сил в регулярные войска; в соответствии с этим на генерала Кёнига, военного губернатора, возлагается ответственность за проведение необходимых мероприятий в Париже.

Выслушав высказывания членов Бюро, — одни из них покоряются, другие страстно возражают, — я заканчиваю совещание. Вывод, к которому я пришел, заставляет меня предполагать, что кое-кто еще попытается сыграть на недопонимании или недоговоренности, чтобы сохранить в своем распоряжении как можно больше вооруженных людей, что придется еще прибегнуть к официальным мерам, преодолеть трения, обеспечить выполнение приказов, прежде чем, наконец, установится власть правительства. Я хочу, чтобы путь к этому был освобожден как можно скорее.

И этому отныне будут способствовать американцы. Генерал Эйзенхауэр наносит мне визит. Мы поздравляем друг друга со счастливым окончанием событий в Париже. Я не скрываю от него, однако, что мне была крайне неприятна позиция, занятая Джероу в тот момент, когда я, вступив в свою собственную столицу, хочу овладеть положением. Я довожу до сведения главнокомандующего, что по причинам, связанным с моральным состоянием населения, и, следовательно, в интересах установления настоящего порядка я еще на несколько дней оставлю в своем ведении 2-ю бронетанковую дивизию. Эйзенхауэр говорит, что намерен обосноваться со своей ставкой в Версале. Я одобряю его решение: мне кажется правильным, что он не хочет останавливаться в Париже, и разумным, что он решил устроиться вблизи от города. Мы прощаемся, и от имени французского правительства я выражаю этому великодушному и умному военачальнику союзников наше уважение, доверие и признательность. Вскоре после этого американцы, ни с кем не посоветовавшись, опубликовали коммюнике, согласно которому военное командование, в соответствии с достигнутой договоренностью, якобы передало французской администрации свои полномочия. Естественно, что никаких полномочий союзники не передавали, поскольку нельзя передать то, чем никогда не обладал и не пользовался. Но честолюбие президента, должно быть, предъявляло тут свои требования, тем более что в Соединенных Штатах начинается предвыборная кампания и что через полтора месяца всеобщее голосование будет решать судьбу Франклина Рузвельта.