— И сейчас ты собираешься убить меня.

Молчит. Нервно дергается кадык, а сердце в груди захлебывается страхом.

— Но медлишь, снова медлишь, — Пиркко шагнула, и острие прорезало некогда белые одежды. Сталь впилась в кожу, но боли Пиркко не ощутила. — Если решился ударить — бей…

И Талли ударил. Дернул рукой, неловко, неумело, словно разом вдруг позабыв всю отцовскую науку. Заскрипел клинок, пробивая мышцы и кость, глубоко вошел в грудь.

— Легче стало? — спросила Пиркко и ногтем провела по кромке. — Можешь еще раз попробовать. Мне не больно.

Он выпустил рукоять и, отпрянув, попятился.

Бедный трусливый Талли.

Глупый брат…

…Пиркко вдруг поняла, что не нуждается больше в братьях. И этот темноволосый человечишко, который вот-вот скончается от ужаса, ничуть не более близок ей, нежели прочие.

Корм.

И вытащив из груди меч — ударить и то не сумел как следует — Пиркко отбросила в сторону и приказала:

— Стой.

Талли подчинился. Забавно было смотреть, как мечется он, силясь скинуть сеть ее воли, и стонет, и рвется, но лишь теряет силы. И паутина сумерек, что легла ему на плечи, пьет его силу.

— Ты… — он сумел разжать губы. — Ты… чудовище.

Глаза его сделались красными, а из ушей кровь хлынула. И Пиркко, подобрав струйку пальцем, лизнула. Все-таки кровь сладкая.

Особенно та, в которой много страха. Кейне задержалась рядом с Талли, смакуя его агонию, позволяя ей длиться, и лишь когда тело в тенетах сумерек замерло, отступила. С сожалением и вздохом, эхо которого прокатилось по коридорам дворца.

Впрочем, огорчение Пиркко было недолгим. Под сотворенным ею пологом, что разрастался с каждой выпитой жизнью, осталось много людей… а в городе их и того больше… и не только в городе.

Весь Север принадлежит Пиркко.

И она, проходя мимо зеркала, остановилась. Из сумеречных глубин выступила навстречу дева, прекрасней которой не было на всем белом свете.

Засмеялась Пиркко легко и радостно.

Разве не чудесный сегодня день?

Удивительный просто.

Говорят, что смерть не обманешь, не отвадишь от порога полынным листом, солью заговоренной. Не остановишь холодным железом. И не перебросишь на иную, чужую тропу.

Говорят, что за каждым явится в свой срок и обличье выберет такое, какое заслужил человек. К одним придет на острие копья или стрелу оседлает. К другим явится зверем диким. Третьих подстережет болезнью… множество обличий у той, чье имя страшатся вслух произносить, дабы не призвать ненароком.

У моей смерти были крылья, сотканные из сумерек и стылого болотного тумана.

Ее глаза из синих стали серыми, пропыленными.

И само ее лицо было будто из пепла вылеплено.

Побелели губы. А длинные волосы рассыпались паутиной. В ней поблескивали камни и золотые нити, в которых запутался ветер. Он рвался из тенет, и волосы шевелились, шелестели. Звук этот завораживал.

Та, что ступила на песок, набирала силы.

И крылья ее росли, грозя заслонить от неба целый город. А потом, что будет потом?

— Ты… — шевельнулись белые губы, обнажая белые же десны. Зубы же Пиркко сделались черны, словно обуглились. — Тебя не должно было быть.

Ее голос изменился. Теперь в нем был шепот ночи с пугающим поскрипыванием половиц, вздохами заброшенного дома, скрежетом когтей по металлу и нежным голосом тьмы.

Мне хотелось слушать его.

И сбежать.

Но я шагнула навстречу сестре.

— Не так, — сказала она и вытерла ладонью распухшие губы. — Так не интересно. Быстро не интересно.

— Аану, назад! — Янгар схватил меня за руку и дернул. — Назад… пожалуйста.

— Почему ты выбрал ее?

Мир стремительно лишался красок. Жизнь уходила из него по капле, и я слышала, как плачет земля, лишаясь сил.

— Почему, Янгхаар Каапо?

Пиркко шла вдоль ограды, рукой касаясь железных прутьев. Пальцы перескакивали с прута на прут, и на каждое прикосновение металл отзывался слабым звоном.

— Скажи, разве я не красива?

Она встала на цыпочки и крутанулась. Взлетело черное покрывало волос, загудело, словно прятались в них злые полосатые осы. Со звоном хлестанули золотые цепочки по щекам Пиркко, но не оставили и следа.

— Красива, — ответил Янгар.

— Все так говорят. Но ты… неужели я тебе совсем не нравлюсь?

— Нравишься.

Пиркко рассмеялась, и смех ее заставил железо дрожать.

— Тогда иди ко мне, — она протянула руки, растопырила пальцы тонкие, неправдоподобно длинные с острыми когтями. — Обними. Поцелуй.

Запрокинула голову, обнажив шею с бурыми узорами, чужой кровью нанесенными.

В крови же было и некогда белое платье.

Пиркко вдруг сунула руку под ворот, рванула. Раздался сухой треск ткани, и жемчуг посыпался на землю.

— Мешает, — сказала она, глядя на меня запыленными глазами. — Теперь я понимаю, как оно мешает… Аану… а мы ведь похожи, сестрица. Быть может, ты подойдешь ко мне? Обнимешь?

Теперь она двигалась то влево, то вправо. Остановилась лишь затем, чтобы содрать сапожки. И чулки шелковые полетели прочь.

Нагой осталась Сумеречница, и тени стали ее убранством.

Она же, любуясь своим в них отражением, приплясывала, тянула руки к небу, и крылья дрожали.

— Иди ко мне, иди, Аану… что тебе эти люди… чужие… наш брат… он тебя никогда не любил… и теперь притворяется. А станет прежним и вновь о тебе забудет…

— Не слушай ее, — Олли положил руку мне на плечо.

— Забудет, забудет… что ему до байстрючки… а твой муж… у него сладкое сердце. Тебе ведь хочется попробовать? Конечно, хочется. Я ведь слышу… ему же хочется убить меня. Он ничего не умеет, кроме как убивать… пусть попробует.

Она вдруг оказалась рядом и, заведя руки за спину так, что сомкнулись ладони, выгнулась.

— Бей! — велела Пиркко, запрокидывая голову, и когда Янгар отшатнулся, захохотала. — Трус! Он бросит тебя, Аану. Не сейчас, так позже… испугается, что ты убьешь его… или надоест смотреть на твое лицо. Он оставил шрам.

— Не слушай ее, — Янгар обнял меня. И тепло его растопило липкое покрывало сумерек, что добралось до босых моих ног. — Ты — мое сердце.

— Не слушай меня, — Пиркко взмахнула руками, и крылья сумерек затрепетали, роняя пепел. — Себя слушай. Ты ведь знаешь, чего стоят его слова. И подумай, Аану… даже если он привык к твоему лицу, то неужели забудет, что сделал? Каждый день он будет видеть этот шрам. И совесть его не станет молчать… день за днем… как скоро он себя возненавидит? Или тебя? Так ведь проще… ты же такая, как я.