Неожиданно он вдруг пожалел, что не подписал «Заявление об устранении» еще много лет назад. Им отчаянно нужно было избавиться от Тома, ради счастья их детей и их самих. Но только как можно облечь эту необходимость в слова, не ощущая себя при этом убийцей? Не скажешь же ты: «Надеюсь, что старик провалит тест, надеюсь, его убьют». Однако что бы ты ни сказал, все будет лишь лицемерной заменой этих слов, потому что чувствуешь ты именно это.

Доклады, забитые медицинской терминологией, думал он, диаграммы, отражающие падение урожаев зерновых, снижение уровня жизни, рост числа голодающих, ухудшение здоровья — все эти аргументы, чтобы принять закон, все они были ложью, наглой, плохо прикрытой ложью. Закон был принят, потому что люди хотели, чтобы их оставили в покое, они хотели жить своим умом.

— Лэс, а что, если он пройдет? — спросила Терри.

Он почувствовал, как руки вцепляются в матрас.

— Лэс?

— Не знаю, милая,— сказал он.

— А должен знать.— Голос ее стал жестким. Это был голос человека, теряющего терпение.

Он замотал головой по подушке.

— Милая, не начинай,— попросил он.— Умоляю.

— Лэс, если он пройдет тест, это означает еще пять лет. Еще пять лет, Лэс. Ты задумывался о том, что это такое?

— Милая, он не сможет пройти тест.

— Но что, если пройдет?

— Терри, он не смог ответить на три четверти вопросов, какие я задал ему сегодня. Он почти не слышит, зрение плохое, сердце слабое, артрит.— Лэс беспомощно ударил кулаком по кровати.— Он не пройдет даже медосмотр.— Все тело окаменело от ненависти Лэса к себе за то, что пытается уверить Терри в неизбежном провале отца.

Если бы только он мог забыть прошлое, воспринимать отца таким, какой он сейчас — беспомощный, почти слабоумный старик, который мешает им жить. Но было непросто забыть, как он любил и уважал отца, непросто забыть, как они выезжали за город, ходили на рыбалку, долгие ночные разговоры и все то множество событий, которые они переживали вместе с отцом.

Вот почему он так и не собрался с духом, чтобы написать заявление. Надо было заполнить простую форму, гораздо проще, чем пять лет ждать очередного теста. Но это все равно что перечеркнуть всю жизнь отца, попросить правительство вывезти его на свалку, как какой-то старый хлам. Он никогда не пошел бы на это.

И вот теперь отцу восемьдесят, и, несмотря на все высокоморальное воспитание, несмотря на усвоенные в течение жизни христианские принципы, они с Терри ужасно боялись, что старый Том пройдет тест и проживет с ними еще пять лет, еще пять лет шарканья по дому, полубезумных нотаций, разбитой посуды, желания помогать, которое приводит только к тому, что он путается под ногами и превращает их жизнь в сплошную нервотрепку.

— Тебе бы поспать,— сказала ему Терри.

Он старался, но не мог. Он лежал, глядя в темный потолок, пытался отыскать ответ и не находил его.

Будильник прозвенел в шесть. Лэс вставал не раньше восьми, но он хотел проводить отца. Он выбрался из постели, тихо оделся, стараясь не разбудить Терри.

Но она все равно проснулась и поглядела на него, не отрывая головы от подушки. Секунду спустя она приподнялась на локте и сонно уставилась на него.

— Я встану и приготовлю тебе завтрак,— сказала она.

— Не надо. Лучше поспи еще.

— Ты не хочешь, чтобы я вставала?

— Не беспокойся, дорогая,— сказал он.— Я хочу, чтобы ты отдохнула.

Она снова легла и отвернулась, так что Лэс не видел ее лица. Она сама не знала, почему начала вдруг беззвучно плакать — из-за того ли, что он не хотел, чтобы она виделась с его отцом, из-за теста ли. Но она не могла остановиться. Все, что она могла,— держать себя в руках, пока не закрылась дверь спальни.

А потом ее плечи задрожали, рыдание вырвалось наружу из-за той плотины, которую она возвела внутри себя.

Дверь в комнату отца была открыта, когда Лэс проходил мимо. Он заглянул в проем и увидел, что Том сидит на постели и, наклонившись, зашнуровывает свои черные ботинки. Лэс увидел, как дрожат скрюченные пальцы.

— Все в порядке, папа? — спросил он.

Отец с удивлением посмотрел на него.

— Куда это ты собрался в такую рань?

— Я подумал, не позавтракать ли с тобой вместе.

Мгновение они молча смотрели друг на друга. Потом отец снова склонился к ботинкам.

— В этом нет необходимости,— услышал Лэс голос старика.

— Ну, наверное, я все равно позавтракаю,— сказал он и развернулся, чтобы отец не успел возразить.

— Да... Лэсли.

Лэс повернулся обратно.

— Надеюсь, ты не забыл захватить свои часы,— сказал отец.— Я сегодня же отнесу их к часовщику и найду приличное... приличное стекло вместо того, что разбилось.

— Папа, это просто старые часы,— сказал Лэс.— Они не стоят ни гроша.

Отец медленно покивал, выставив перед собой дрожащую руку, словно отгораживаясь от аргументов.

— Тем не менее,— проговорил он медленно,— я собирался...

— Хорошо, папа, хорошо. Я оставлю их на кухонном столе.

Отец замолк и секунду смотрел на него пустым взглядом. Затем, словно подчиняясь порыву, а вовсе не потому, что успел о них позабыть, он снова склонился над ботинками.

Лэс постоял секунду, глядя на седые волосы отца, на худые дрожащие пальцы. После чего вышел.

Часы все еще лежали в столовой. Лэс взял их и отнес на кухонный стол. Старик, должно быть, напоминал себе о часах всю ночь, подумал он. Иначе он ни за что бы о них не вспомнил.

Лэс налил свежей воды в кофеварку и нажал несколько кнопок, заказав две порции яичницы с беконом. Потом налил два стакана апельсинового сока и сел за стол.

Примерно через пятнадцать минут пришел отец, в темно-синем костюме, в тщательно начищенных ботинках, с наманикюренными ногтями, со старательно уложенными волосами. Он выглядел очень опрятным и очень старым, когда подошел к кофеварке и заглянул внутрь.

— Сядь, папа,— сказал Лэс.— Я тебе налью.

— Я сам могу,— сказал отец.— Сиди, где сидишь.

Лэс сумел улыбнуться.

— Я готовлю нам яичницу с беконом,— сказал он.

— Я не голоден,— отозвался отец.

— Но тебе нужно позавтракать как следует, папа.

— Я никогда не завтракаю плотно,— сказал отец чопорно, все еще глядя на кофейник.— Не верю в пользу обильного завтрака. Только желудок перегружать.

Лэс на секунду закрыл глаза, и у него на лице появилось выражение безнадежного отчаяния. «Ну, какого черта я вставал? — потерянно спрашивал он себя.— Мы только и делаем, что спорим».