Глаза у Катлины блуждали; она села и, взглянув на свечи, молвила:

— Вот солнышко и прогнало злых духов. Волк, волк воет в поле!

— Зачем тебе понадобилось вставать? — спросила Неле. — В постели ты угрелась, а в сентябре ночи холодные — долго ли простудиться?

А Катлина ей:

— Нынче ночью Ганс заклекотал орлом, а я ему дверь отворила. А он мне: «Выпей, говорит, колдовского зелья». Я и выпила. Ганс красивый! Уберите огонь! Ганс подвел меня к каналу и сказал: «Катлина, я верну тебе семьсот каролю, а ты их отдай Уленшпигелю, сыну Клааса. Вот тебе два на платье. Скоро получишь тысячу». — «Тысячу? — спрашиваю. — Милый ты мой, да ведь я буду богатая!» — «Получишь, — говорит. — А в Дамме есть богатые женщины или девушки?» — «Не знаю», — говорю. Я не хотела никого называть, чтобы он их не полюбил. А он мне и говорит: «Разузнай и в следующий раз, когда я к тебе приду, скажи мне, как их зовут».

А холодно было, туман расстилался по лугу, сухие ветки падали с деревьев. И луна светила, а в канале на воде огни горели. Ганс говорит: «Это ночь оборотней. Все грешные души выходят из ада. Нужно три раза перекреститься левой рукой и крикнуть: „Соль, соль, соль!“ То знак бессмертия. Тогда они тебя не тронут». А я ему: «Как хочешь, так я и сделаю, ненаглядный мой Ганс». Тут он меня поцеловал. «Ты, говорит, моя жена». — «Да, говорю, жена». И от этих его ласковых слов я испытала неземное блаженство, точно на тело мое источился бальзам. А он надел на меня венок из роз и говорит: «Ты красивая». А я ему: «Ты, мой ненаглядный Ганс, тоже красивый. На тебе дорогой, зеленого бархата, шитый золотом наряд, на шляпе развевается большое страусовое перо, глаза у тебя сверкают, как гребни волн. Все девушки в Дамме побегут за тобой, — только покажись им, — будут добиваться твоей любви, но ты люби только меня, Ганс». А он мне на это: «Выведай, кто из них побогаче, — их деньги достанутся тебе». С этими словами он и ушел, а мне не велел за ним идти.

Осталась я одна, стою, позвякиваю двумя золотыми, а сама вся дрожу, насквозь продрогла — уж очень туман был холодный, — вдруг смотрю, волк: морда у него зеленая, в белой шерсти длинные камышинки торчат. Я как закричу: «Соль, соль, соль!» — и крещусь, и крещусь, а ему хоть бы что. Я — бежать, я — кричать, а он — завывать! Слышу: позади меня щелкает зубами, совсем близко, вот сейчас схватит. Тут я еще припустила. На мое великое счастье, встретился мне на углу Цапельной улицы ночной сторож с фонарем. «Волк! Волк!» — кричу. А старик: «Не бойся, говорит, дурочка Катлина, я тебя домой отведу». Взял он меня за руку, а я чувствую — и его рука дрожит. Значит, тоже испугался.

— Видно, опять набрался храбрости, — заметила Неле. — Слышишь его протяжное пение? De clock is tien, tien aen de clock! (Десять часов пробило, пробило десять часов!) И колотушкой стучит.

— Уберите огонь! — сказала Катлина. — Голова горит. Вернись ко мне, Ганс ненаглядный!

А Неле смотрела на Катлину, просила Богородицу исцелить ее от огня безумия и плакала над ней.

38

В Беллеме, на берегу Брюггского канала, Уленшпигель и Ламме повстречали всадника с тремя петушьими перьями на войлочной шляпе, мчавшегося в Гент. Уленшпигель запел жаворонком — всадник остановился и ответил боевым кличем певца зари.

— Какие у тебя вести, неугомонный всадник? — спросил Уленшпигель.

— Важные, — отвечал всадник. — По совету французского адмирала де Шатильона принц — друг свободы — отдал приказ: помимо тех военных судов, что стоят в Эмдене и в Восточной Фрисландии, снарядить еще несколько кораблей. Приказ этот получили доблестные мужи Адриан ван Берген, сьер де Долен; его брат Людвиг Геннегауский; барон де Монфокон; сьер Людвиг де Бредероде; Альберт Эгмонт, сын казненного и не изменник, как его брат; фрисландец Бертель Энтенс де Ментеда; Адриан Меннинг; гордый и пылкий гентец Хембейзе и Ян Брук[37]. Принц пожертвовал на это все свое достояние — пятьдесят с лишним тысяч флоринов.

— У меня еще есть пятьсот для него, — сказал Уленшпигель.

— Иди с ними к морю, — сказал всадник.

И ускакал.

— Принц отдал все свое достояние, — сказал Уленшпигель. — А мы можем отдать только свою шкуру.

— По-твоему, это мало? — спросил Ламме. — Настанет ли такое время, когда мы уже не услышим ни о бое, ни о разбое? Принц Оранский во прахе.

— Да, во прахе, как сваленный дуб, — сказал Уленшпигель. — Но из дуба строят корабли свободы!

— А выгодно это принцу, — ввернул Ламме. — Вот что: коль скоро опасность миновала, купим ослов! Я предпочитаю двигаться сидя и без колокольчиков на подошвах.

— Ладно, купим ослов, — согласился Уленшпигель. — Покупатели на них всегда найдутся.

Они отправились на рынок и купили двух превосходных ослов вместе со сбруей.

39

Так, обняв ногами своих ослов, добрались они до селения Оост-Камп, расположенного возле густого леса, за которым был прорыт канал.

В чаянии благоуханной тени забрели они в лес и увидели множество длинных просек, тянувшихся во всех направлениях: и к Брюгге, и к Генту, и к Южной и к Северной Фландрии.

Вдруг Уленшпигель соскочил с осла:

— Ты ничего не видишь?

— Вижу, — отвечал Ламме и дрожащим голосом воскликнул: — Моя жена! Милая моя жена! Это она, сын мой! Но я к ней не подойду — это свыше моих сил! В каком виде я ее нахожу!

— Да чего ты хнычешь? — спросил Уленшпигель. — Она сейчас прелестна — в муслиновом платье с разрезами, в которые проглядывает ее свежее тело. Нет, это не твоя жена — слишком молода.

— Это она, сын мой, это она! — возразил Ламме. — Я ее сразу узнал. Поддержи меня — мне силы изменяют. Кто бы мог подумать? Она — и вдруг танцует в цыганском наряде, без всякого стеснения! Да, это она! Погляди на ее стройные ноги, на голые до плеч руки, на полные золотистые груди, только до половины прикрытые муслиновым платьем. Гляди: за ней носится огромный пес, а она его дразнит красным платком.

— Это египетская собака, — заметил Уленшпигель, — в Нидерландах нет такой породы.

— Египетская?.. Не знаю… Но это она. Ах, сын мой, мне больно глазам! Она подбирает юбку, чтобы видны были ее округлые колени. Она нарочно смеется, чтобы показать свои белые зубки, и не просто смеется, а