Спустя полвека, уже в наши дни, автомобилисты, мчавшиеся по трассе 580 воскресным майским днем, в ясную погоду видели все то же скопление больших серо-бурых бараков. Любой мог догадаться, что это старые военные казармы. Но едва ли кому приходило в голову, что казармы теперь превратились в тюрьму округа Аламида.

В Санта-Рите это воскресенье было обычным днем посещений. Комнату для свиданий разделяла стена с рядом окошек; по одну сторону сидели заключенные, по другую — посетители. Окна были двухслойными, из толстого стекла, проложенного листом прозрачного пластика — такие ничем не пробить, разве что кувалдой. Железные стулья, на которых сидели заключенные, привинчивали к полу, чтобы никто не попытался разбить стулом стекло, напасть на охранника или другого заключенного. Все арестанты носили одинаковые из грубого хлопка желтые рубашки, вроде пижамных, с коротким рукавом и клиновидным вырезом, с надписью: «Тюрьма округа Аламида». Желтый цвет рубашек означал уголовную статью. Ходили заключенные в резиновых шлепанцах, которые удерживались на ноге одной резинкой, перехватывавшей ногу поперек. В таких шлепанцах можно ходить, но никак не бегать, и уж тем более ими невозможно бить в живот, пах, колени или лодыжки.

Через бетонные стены и толстое стекло не проникало ни единого звука. Заключенные и посетители общались по телефону. Так они и сидели — всего в нескольких дюймах друг от друга, — прижимая трубки к ушам. Они видели друг друга и даже, несмотря на плохую связь, делавшую речь невыразительной, слышали, однако прикоснуться к собеседнику не могли. Как в склепе с окошечком, через которое виден кусочек мира живых. По крайней мере так казалось Конраду. Подавшись вперед и едва не задевая носом стекло, он замер в ожидании Джил. Конрад боялся, что если упустит сейчас хоть миг свидания, то до следующего воскресенья ему не дожить.

Огромная раздвижная деревянная дверь, наподобие амбарной, была широко распахнута — через нее виднелся прямоугольник дневного света. Конрад видел щепки на иссушенной палящим солнцем земле. Он с жадностью впитывал увиденное, пусть даже это был всего-навсего мусор на серой каменистой земле тюремного двора — за десять дней в Санта-Рите Конрад впервые увидел кусочек внешнего мира.

Справа сидел молодой мексиканец, может, даже моложе самого Конрада, здоровенный, но рыхлый парень; он говорил с матерью. Мать Конрад не видел и не слышал, но слышал, как парень бормочет вперемежку со всхлипами: «Мама… мама… мама…» Он глянул на мексиканца — тот рыдал, содрогаясь. По щекам катились крупные слезы, капли висли на жиденьких завитках вместо усов, которые арестант пытался отрастить. Конрад невольно потрогал свои усы — он вдруг усомнился, что они способны придать ему вид взрослого, крутого парня.

На соседа слева Конрад посмотреть не решился. Он знал, кто там сидит — каждый в блоке знал этого парня. Он резко выделялся среди остальных, когда всех выводили на площадку блока или в общую комнату — единственное, за отсутствием огороженной территории в тюремном дворе, место встречи заключенных. Вообще-то его имя было Отто, однако все звали его Ротто — совсем как субъекта из одного телешоу. Ротто — светлокожий, лет тридцати, с огромными ручищами, грудной клеткой и плечами, накачанными за долгие сроки отсидки. К тому же у парня прямо-таки зверский вид. С левой стороны его лицо прочертили три уродливых, зарубцевавшихся шрама. Переносица неестественно широкая — наверняка не раз ломали. Макушка — почти лысая, но волосы с боков собраны в тощий, сальный крысиный хвост. Три четверти заключенных в Санта-Рите — черные. В блоке, куда попал Конрад, Ротто заправлял кучкой белых бандитов, называвших себя Арийцами. Ни один новичок ни за что не пожелал бы встретиться взглядом с Ротто, особенно Конрад — молодой, симпатичный белый парень, или «карась» — уничижительное тюремное прозвище, относительно которого Конрада сразу же просветили. И как ни старайся загнать этот страх поглубже, как ни пытайся забыть его, подавить, он днем и ночью сверлит мозг каждого белого новичка в Санта-Рите: гомосексуальное изнасилование. Конрад не видел, кто пришел к Ротто, но, судя по всему, это была его девушка, потому что тот постоянно повторял: «Да ладно тебе, крошка, не динамь… Цыпочка… ты моя цыпочка!»

Бубнящий Ротто и всхлипывающий мексиканец не смолкали ни на минуту, пробивая стену, которой Конрад окружил себя на время драгоценного свидания. Он хотел отгородиться от всего. Всей душой он стремился к тому, что увидит в проеме распахнутой двери: к солнечному свету и… Джил, которая вот-вот войдет. Раз его подвели к окошку, значит, Джил где-то рядом.

«Душа!» Для Конрада, молодого человека двадцати трех лет, это было всего лишь словом. Он никогда не слышал, чтобы отец с матерью хоть раз заговорили о душе. В их жизни было много всяких увлечений — то религия, то восточные диеты… Как-то раз они полторы недели называли себя буддистами. Без конца сыпали словами «карма», «крийя», «дхарма», «десять привязанностей», «пять препятствий», «четыре чего-то там еще»… Постоянно распевали: «Ом-м-м-м… ом-м-м-м… ом-м-м-м… ом-м-м-м…» Но в какой-то момент родителям это надоело, и они забыли о буддизме, как до этого забывали о других своих увлечениях. А для Конрада религия с той поры стала означать самообман и слабость взрослых. Теперь же он вдруг задумался о душе, о своей душе. Впервые попробовал. Однако слово это для него оказалось пустым! Конрад не знал, какой смысл вложить в него! Он потерял все до последнего цента, потерял свободу, доброе имя, уважение других, к которому так стремился, у него больше не было мечты. О чем теперь мечтать? И все же что-то оставалось, что-то, что заставляло его цепляться за жизнь, беспокоиться за Джил, Карла и Кристи. Может статься, это и есть душа. Но чем бы это ни было, оно содержалось не в теле и не в мыслях. Оно не могло существовать без… других людей. Без тех единственных, с кем его разлучили — без жены и детей. К другим заключенным дети приходили, однако Конрад не допускал и мысли о том, чтобы Карл и Кристи, какими бы маленькими и несмышлеными они ни были, увидели папу в тюрьме. Приходилось надеяться только на Джил. И Конрад смотрел на огромную дверь не отрываясь, как будто, кроме прямоугольника света в дверном проеме, у него больше ничего в жизни не осталось.

И вот она вошла. Поначалу, когда Джил только переступила порог, Конрад увидел лишь темный силуэт на светлом фоне, но затем, пока она шла пятнадцать-двадцать футов до его окошка, лампы высветили ее целиком. В искусственном освещении все принимало унылый, мертвенно-бледный вид, однако Конрад увидел… великолепную Джил! Матовая кожа! Длинные светлые волосы! Полные губы! Блузка с цветочным узором! Узкая талия! Джинсы, туго обтягивающие стройные бедра! Конрад жадно вбирал каждую мелочь, как будто впервые лицезрел эту богиню, приближавшуюся к нему.

Жена села напротив, и сердце Конрада радостно забилось. Все, что было у него внутри, выплеснулось в улыбке ей навстречу. Конрад протянул руку к стеклу, давая понять, до чего ему хочется заключить ее в свои объятия. Джил улыбнулась в ответ, и… у Конрада екнуло сердце. Потом он еще подумает над этой ее улыбкой, в которой отразились усталость и смирение, совсем как у матери.

Конрад взял телефонную трубку, она взяла свою. Тут он понял, что не знает, о чем говорить. Да и как рассказать Джил обо всем, что с ним происходит? Получится как с тем беднягой, который рыдает по соседству. Поэтому Конрад спросил: