– Хорошо, – Кэт взяла драгоценную вещицу с ладони принца. Долго смотрела в обращенное к ней лицо, смелое, гордое, взволнованное. Автомобиль остановился.

– Приехали, – сказал принц, – до нескорой встречи, Кэт. Завтра я не приду в галерею, не потревожу тебя больше, не поставлю перед выбором.

«А я не обрадуюсь твоему приходу, не утешусь им, не забудусь в твоем обществе, что там говорить, обществе приятном, очень приятном, таком, что даже грустно, тяжело лишаться его. Всадник мой, тебя ждет пустыня, ждут ветер, солнце, бешеная скачка. Меня ждет болото».

– Самир, – Кэт взялась за ручку автомобиля, но медлила, не решалась открыть ее, не могла прервать единения, их одной на двоих темноты, не могла заставить себя выйти на кажущуюся враждебной улицу. Отпустила ручку. – Самир, тебе, как никому другому, известно, что мы не властны над нашими сердцами, нашими судьбами. Но видит Бог, как счастлива я была бы, встреться мы чуточку раньше…

Сказав это, она придвинулась к нему, а он потянулся к ней, почувствовав и поняв ее порыв. Они соприкоснулись руками, телами, она нашла его губы, он – ее. И родился поцелуй, который не был целомудренным, не был прощальным, не был несмелым, неумелым, нечувственным. Он был полон жизни, огня, истомы, он длился и длился, разгораясь все ярче, расцветая подобно прекрасному цветку…

Самир первым прервал поцелуй, почти оттолкнув ее.

– Если ты сейчас не уйдешь, – руки его тряслись, по телу прокатывались волны дрожи, – я не смогу остановиться. А, значит, не отпущу тебя уже никогда.

Он резко повернулся к ней, взял в ладони ее лицо.

– Я люблю тебя. Ухожу, но сердце свое оставляю тебе. Как я буду жить без него?

Кэт резко отвернулась. Не оставив себе ни секунды на раздумья, распахнула дверь, выбралась наружу и побежала к подъезду дома.

Глава 21.

Шотландия, XIX век.

Наступил ноябрь, ознаменованный на удивление безмятежной погодой. Под витражными окнами церкви Сильверглейдз полыхал бересклет, серую кладку стен оттенял охряный ковер из листьев, устилавший землю.

В празднично убранном помещении собрался народ. Меньшую часть многочисленной аудитории составляли гости со стороны жениха и невесты – они занимали скамейки и свободное пространство вблизи алтаря. Обычные зеваки, земляки МакГреев, фермеры и крестьяне из окрестных деревень, среди которых сообщение о свадьбе вызвало ажиотаж, толпились ближе к распахнутым дверям, сплетничали на улице, висели на окнах. Воспоминания о событиях минувшего лета были еще слишком свежи, толки не успели улечься – пропустить свадьбу было бы просто преступно.

Особое внимание привлекали три фигуры у алтаря. Отец, супящий седые брови, мать в платье из оливковой тафты, хорошенькой шляпке с короткой вуалью на забранных вверх волосах. И жених – он был затянут в черный сюртук, скорее траурный, чем праздничный, походил на скорбное изваяние.

– Потормоши виновника торжества, Элеонора – буркнул, склонившись к щеке жены МакГрей, – стоит, как на похоронах. Черт бы побрал старого Джойса, за то, что настоял на пышной свадьбе…

При этих словах патер в белой ризе и мать невесты, стоявшая по левую сторону от алтаря, смятенно переглянулись.

– Приободрись, Лайонел, – шепнула сыну Элеонора, – ты женишься на красавице, не на старой карге. Не надо падать духом.

В ответ Бойс развел плечи и встал прямее, не изменив, в прочем, позы.

Заиграл орган, певчие на хорах запели Kyrie Eleison, который подхватило все собрание.

«Про эту Дейдру говорят, что она красавица, – безучастно подумал Бойс, слушая песнопение, – Может, правда? Хотя, какая мне разница… Одна только есть красавица… Или была. Катриона. Почему я не могу забыть ее? Думаю о ней постоянно? Почему она не оставляет меня, приходит во снах и дневных видениях»?

Он знал – все стало по-другому в тот день, когда он, сидя с матерью за чаем, потерял сознание. Очнувшись, ничего не понял, спрашивал мать, но она отказывалась говорить о случившемся.

Поднимаясь с пола, он впервые ощутил это в себе – чувство, угнездившееся в районе солнечного сплетения. Оно с тех пор не покинуло его ни разу. Бойс пытался осознать его, охарактеризовать как-то и не мог. В нем было что-то от тоски, от одиночества, от волнительного ожидания – что вот-вот произойдет нечто значимое. Чувство разрослось и скоро он уже жил в нем как в капсуле. К чувству примешивались постоянные мысли о Катрионе.

За песнопением последовала всеобщая молитва. Как только патер произнес «Amen», снова грянул орган, в дверях показалось свадебное шествие.

«Меня ведь недавно знакомили с ней, – равнодушно вспомнил Бойс, оборачиваясь на невесту, плывущую по проходу в облаке шелка и воздушных кружев под руку с отцом, – Я забыл ее лицо. Надо же».

Девушка приблизилась, встала напротив жениха, держа у груди букет фиалок. Она была стройна, накрыта густой вуалью, сквозь которую можно было видеть сияющие глаза.

Собрание запело псалом. Бойс смотрел сквозь невесту. Вот имена их были трижды названы. Святой отец начал свадебную литургию с молитвы покаяния, в которой Бойс участвовал бессознательно. Из своей капсулы он прослушал чтение Ветхого Завета и наставления священника молодым. Церемония шла своим чередом, мимо него.

– Прежде чем начать обряд венчания этих двух прекрасных молодых людей, – проповедник закрыл Библию и положил ее на кафедру, – я хочу обратиться к собранию. Если кто-то из вас считает что Лайонел Рейналд МакГрей и Аделаила Дейдра Джойс не могут быть связаны узами супружества по каким-то причинам, назовите их сейчас либо молчите во веки веков.

– У него нет права жениться, – раздался громкий голос в задней части церкви. – Он уже женат.

Все повернулись туда. Бойс тоже. Сон, в котором он пребывал, рассеялся при звуке этого голоса.

По проходу, по которому пару минут назад прошла невеста, шла женщина, хорошо знакомая всем присутствующим, кроме прибывшего на венчание семейства Джойсов. За собой она вела тощенького человечка в глухо запахнутом плаще с глубоким капюшоном. В руках у женщины была веревка, другой конец которой охватывал истертые в кровь запястья существа. Пользуясь шоком, в котором пребывало собрание, женщина швырнула веревки к ногам Бойса:

– Вот твоя истинная жена, забирай.

Она сдернула плащ с плеч приведенной. Изумленным взглядам присутствующих предстала Катриона.

В церкви воцарилось молчание. Девушка была худа, как ребенок, на которого и походила бы, если не беременный живот, выступающий далеко вперед – его не скрывало даже свободное белое платье. Дивные волосы были отрезаны, их жалкие остатки топорщились на маленькой голове смешным ежиком. Большие серые глаза на лице с запавшими щеками и обескровленными губами казались огромными, смотрели виновато. Эти глаза она подняла