Впечатленные беспрецедентной откровенностью советских ученых и ободренные тем, что чрезвычайное событие на Чернобыльской станции не имеет отношения к ядерной безопасности за пределами СССР, а воздействие на здоровье и экологию не вышло за пределы допустимого, делегаты покидали зал с уверенностью в будущем атомной энергетики – советской и мировой. Через неделю, когда они стали разъезжаться из Вены, настроение у всех было бодрое, почти праздничное[1219]. Для Советского Союза – и лично для Валерия Легасова – конференция стала, как отметил известный британский физик в «Бюллетене ученых-атомщиков», «триумфом пиара».

Вернувшись в Москву, Легасов поехал прямо в Курчатовский институт и взбежал по лестнице на третий этаж. «Победа!» – крикнул он другу.

Но оставались и вопросы, на которые не были даны ответы.

В середине конференции, во время трехдневной сессии, закрытой для журналистов, физик из Массачусетского технологического института Ричард Уилсон поймал за пуговицу двух членов советской делегации и задал мучивший его вопрос[1220]. В копии раздобытого Уилсоном и срочно переведенного в Департаменте энергетики США доклада Легасова было много таблиц и статистики, но в некоторых местах не сходилась элементарная арифметика: сумма значений радиоактивных выпадений в отдельных областях СССР не совпадала с указанным в конце итогом. Советские делегаты вынуждены были признать, что цифры, возможно, не совсем точны. Годы спустя Уилсон узнал, что шесть страниц данных о загрязнениях в Белоруссии и в России были вырваны из доклада. Легасов «оздоровил» свой доклад по прямому указанию главы советского правительства Николая Рыжкова.

«Я не говорил неправды в Вене, – сказал Легасов два месяца спустя, делая доклад для своих коллег в советской Академии наук. – Но и не сказал всей правды»[1221].

В затемненной комнате под крышей группа солдат проверяла свою экипировку[1222]. Поверх формы они облачились в доходившие до колен свинцовые фартуки, куски свинца, вырезанные из трехмиллиметровой толщины листов этого металла и привязанные к телу, защищали грудь, затылок и позвоночник, такие же куски солдаты засунули в штаны и сапоги. Голову закрывали зеленые брезентовые капюшоны, плотно стянутые вокруг лица, респираторы и защитные очки. Некоторые были в пластиковых строительных касках.

«Готовы?» – спросил генерал Тараканов. Его голос эхом отдавался от бетонных стен. Глаза солдат вспыхнули беспокойством, и первые пять человек направились к лестнице. Поднявшись по ней, они повернули направо и пошли за проводником по темному коридору к рваной пробоине в крыше, за которой ослепительно сияло небо. В эту дыру, которую пришлось пробивать взрывчаткой, одновременно мог пролезть только один человек. Это был проход в зону М, на крыше 3-го энергоблока Чернобыльской станции, где несколько месяцев назад пожарные боролись с горящими обломками, вылетевшими из взорвавшегося реактора.

Генерал Тараканов разделил крыши по высоте и уровню загрязнения[1223]. Каждую площадку он назвал по имени одной из женщин, важных в его жизни[1224]: на площадке К («Катя») гамма-поля достигали 1000 рентген, на площадке Н («Наташа») доходили до 2000 рентген, а об уровне радиации на площадке М («Маша», по имени старшей сестры генерала) говорили почтительным шепотом. С площадки М открывался прямой вид на разверстую оболочку 4-го энергоблока и разрушенный реактор – это было месиво опаленного мусора и кусков кирпичной кладки, выброшенных взрывом. Площадка была засыпана согнутой арматурой и кусками выброшенного из машинного зала оборудования – некоторые весили по полтонны. Повсюду валялись графитные блоки, когда-то формировавшие активную зону реактора; некоторые побелели, возможно от жара взрыва, но оставались целыми. Вокруг них уровни радиации достигали 10 000 рентген в час – достаточно, чтобы набрать смертельную дозу меньше чем за три минуты[1225].

Генерал Тараканов, заместитель начальника штаба Войск гражданской обороны РСФСР, 52 лет, лысеющий невысокий, пятый из семерых детей в казачьей семье, в детстве видел, как его деревню сожгли фашисты. На призывной комиссии он прибавил себе возраст, чтобы взяли в армию, а 15 лет спустя стал доктором наук по военно-технической специальности. Специалист по инженерному делу в условиях ядерной войны, Тараканов написал два учебника о том, как возобновить строительство после ядерного нападения. Он изучал подробные сценарии, моделирующие ожидаемые разрушения в крупнейших городах СССР после ракетных атак американцев: мрачные визуализации с сотнями тысяч погибших, населением, борющимся за выживание в отравленной местности, и промышленными объектами, восстанавливаемыми под землей в глубоком тылу. В 1970 году он начал практические эксперименты на полигоне в подмосковном Ногинске, где был построен небольшой городок, воссоздававший постапокалиптическую городскую среду с грудами обломков и развалинами зданий. Там Тараканов разрабатывал технологии и порядок действий и испытывал большие инженерные машины – бронированные экскаваторы и бульдозеры, машины ИМР-2 с телескопическими стрелами кранов и гидравлическими захватами. Их прислали в наиболее радиоактивные участки Особой зоны Чернобыля в начале мая. А сейчас был уже сентябрь. На площадке М заготовленные планы и технологии не принесли результатов, и теперь Тараканов посылал в бой своих людей, вооруженных только лопатами.