Увидел меня – да как подпрыгнет, как завопит чуть ли не гласом человеческим. Потрепал я его по холке, по спине почесал – да и в себя приходить начал. Он, впрочем, тоже – тут же за сено принялся.

Одно дивно – откуда ему, серому, тут взяться? Неужто парни из Саары привезли, не поленились?

Выглянул я наружу (ох, и неудобно, маленькая каравелла, не протиснуться даже!), Хиральдой-Великаншей полюбовался, что все еще в небо упиралась, хоть и у самого горизонта.

Прощай, Севилья!

А как Хиральда крестом золотым в последний раз блеснула, тут уж и очнулся я – окончательно.

Очнулся – начал глаза пялить. Нрав у меня такой, любопытный.

На первый взгляд-то и пялиться не на что. На всяких судах ходил, всякие видел. И такие, как этот «Стяг Иисусов», тоже. Крохотная скорлупка, хоть и трехмачтовая, вместо палубы один лишь помост на носу да тольдилья на корме. Та, где козу спрятать можно.

Ну, это я сразу заметил, теперь же и кое-что новое унюхал. Потому как пахнет. Каковы на судне ароматы бывают, мне изъяснять не требуется: тут тебе и смола, и пенька, и тюфяки матросские, что под солнышком сушатся. И тут все это имеется, но и еще кое-что. Лимоны, например. Ну, с ними понятно, а вот отчего бессмертником пахнет? И так принюхался, и этак – бессмертник, да и только! Он-то тут зачем?

На команду и смотреть не стал – навидался я таких, просмоленных да ветрами продутых. А вот паруса удивили. Косые, ясное дело, латинские, на единственном квадратном, трео который, крест алый краской наляпан. Это ладно, а вот отчего идем так шустро? Послюнявил я палец для верности, над головой поднял. Так себе ветерок, хилый такой норд-ост, как раз в левую скулу. Но ведь летим! Летим, буруны пеним. Не иначе в Генуе каравеллу строили, потому как нашим такое диво не по рукам.

А напоследок вверх поглядел, туда, где «гнездо воронье» к верхушке грота присобачено. Просто так, для виду полного. Поглядел – и головой покачал. Флаг! Никогда такого не видел. Наш-то, красно-желтый со львами и башнями, я и ночью узнаю, и венецианский, красный со львом, и португальский, и английский даже. А тут непонятно. Синий вроде – или даже лазурный.

И тут дохнул норд-ост, флаг по ветру раздувая. Ахнул я: «J.C.» – золотом по лазури. Видел я в церкви такой, синий с литерами золотыми, на Пасху его выносят, так что не спутаю. «Иисус Христос» это значит. Вот отчего каравелла так зовется – «Стяг Иисусов»!

Да только чей это флаг? Неужто и вправду Его?

Решил я мыслями такими голову себе не сушить. Плывем – и плывем себе. До бара еще часа три, так что можно и не волноваться.

В смысле – пока.

– Начо! Начо!

А вот и рыцарь мой – на корме, со шкипером рядом. Цветет, довольный весь, бороду-мочалку оглаживает. И лобастая с ними – по сторонам глядит, наглядеться не может.

А в голове уже и вправду прояснилось. Сообразил я, отчего мы ушли, отчего живы. Не стреляла Эрмандада, грозила только. Видать, приказу не было. Точнее, был как раз: чтобы, значит, живыми. А сходни-то мы убрали – в тот самый миг, когда первый, старшой, видать, на них прыгнуть вздумал.

Не верхами же за нами по Гвадалквивиру гнаться!

А что померещилось всякое, так чему удивляться? И ночь не спал, и в голове карусель, словно на Табладо. Вот и увиделось.

…А ежели и вправду Она заглянула, так и хвала Ей, Заступнице! Значит, не проклят я еще, жива душа грешная!

И мы все живы.

– Начо! Начо!

Кивнул я, слышу, мол. Иду!

– В прошлый раз, как гостили вы в Анкоре, не стал отец упоминать о тяготах, что выпали на долю семьи нашей. Ни к чему это было. Ведь не с маврами нам бороться довелось, не с басками даже…

Негромко говорила лобастая, словно себе самой рассказывала. И на нас с Доном Саладо не глядела – вперед смотрела, в даль речную.

– Давно еще, до того, как я родилась, отец выступил против брака Изабеллы, в те дни еще инфанты кастильской, с Фердинандом Арагонским. Ведь браком этим нарушался договор Торрес-де-Гисандо, тот, что давал Кастилии нашей независимость, а Изабелле – права на корону. Мог ли отец поступить иначе, сеньоры? Но Беатриса де Бобадилья, устроившая сей брак, была лучшей подругой Изабеллы. Вскоре наши владения в Галисии и Эстремадуре конфисковали, отца лишили права заседать в Королевском Совете. Пришлось нам уехать в Анкору, назваться старой фамилией…

Не для меня Инесса рассказывала – для Дона Саладо. Я-то уже про всех этих Бобадилья слыхал. Потому и запомнил – фамилия приметная: Бо-ба-ди-лья. Почти как Ампуэро!

– Увы, отец не ошибся. Объединение с Арагоном разрушило кастильские вольности, Супрема дожигает все, что еще уцелело. Отец не выдержал – поехал в Вальядолид, переговорил с Ее Высочеством. Это ничего не дало, даже хуже. Бобадилья снова вспомнили о нас…

Слушал Дон Саладо, кивал сочувственно. Да и я слушал, хоть и вполуха. Все и так ясно – плохи дела у дона Хорхе, совсем плохи. Вот и решил хотя бы дочь спасти. А что к Дону Саладо ее направил, тоже понятно. Где еще такого честного дядьку найдешь?

…А все-таки платок этот! Откуда было лобастой знать, что я узлы развязал? Ведь так и сказала, знаю, мол.

Дернул я себя за ухо, мысли дурные прогоняя. Ну что за глупости тебе, Начо, на ум приходят? Живая девчонка рядом стоит – худая, лобастая, серьезная не по годам. А платок – подумаешь, платок! Легенда – да и все тут!

А если и не все даже? Кто знает-ведает, вдруг я узлами этими развязанными чего-то в мире Божьем изменил? Вдруг чудо свершилось? Взял я на себя грехи проклятые – и выжила сеньорита Инесса Новерадо тогда, в ночь Королевской Измены? Выжила, спаслась, внуков-правнуков дождалась? А потом и лобастая родилась – тоже Инесса? Или по-другому как получилось?

«Тебе решать, Игнасио. Тебе!»

Обернулся я – не слышит ли кто мысли мои глупые? Тоже мне, Начо-чудотворец! Глупость все это, как есть глупость. Она жива, я жив. И нечего мозги сушить!

Вдохнул я поглубже воздух свежий речной. Убедил? Вроде как.

Почти…

– Сколь печален ваш рассказ, прекрасная сеньорита, – качнул бородой Дон Саладо. – И сколь жаль, что благородный дон Хорхе, отец ваш, не смог присоединиться к нам…

– Он сказал, что не нарушит клятвы, – сжала губы лобастая. – Это древняя клятва рода Новерадо – его глава не покинет Кастилию, пока мавры еще ходят по нашей земле.

…Как в том древнем романсьеро: вечно будет дон Хорхе стеречь горы Сьерра-Мадре…

Фу-ты! И что это на ум такое лезет? Вроде ж белый день на дворе!

– Однако же не станем думать о прошлом, друзья! – воскликнул Дон Саладо, руку свою костлявую вверх поднимая. – О нем мы вспомним, когда преклоним колени на прекрасной земле – той, что ждет нас за морем-океаном. Сейчас же – вперед, к Терра Граале, к Земле Чаши Господней! Вперед, друзья!