Знает, что дальше мне хода нет. Дальше я бесполезен. Со мной можно пройти только до этой черты.

Он принес стул, сел между женой и матерью и взял за руку продолжавшую говорить Доун. Есть сто разных способов взять за руку. Одним берут за руку ребенка, другим — друга, третьим — престарелых родителей; по-разному берем руку того, с кем прощаемся, кто умирает, кто умер. Швед держал руку Доун так, как мужчина держит руку обожаемой женщины, вкладывая в пожатие пробегающее по телу волнение, чувствуя себя так, словно прикосновение ладоней дает обмен душами, а сплетение пальцев дает все оттенки интимной ласки. Он держал руку Доун так, словно понятия не имел о том, что случилось с их жизнью.

Правда, потом подумалось: она ведь тоже хочет вернуться ко мне. Но не может, так как все слишком чудовищно. Разве у нее есть выбор? Ведь, должно быть, она считает себя ядовитой — женщиной, давшей жизнь убийце. И ей нужно, необходимо увенчать себя новой короной.

Нужно было послушаться отца и отказаться от этого брака. А он восстал против него, восстал единственный раз в жизни, но больше и не требовалось — и так сработало. «Вокруг сотни, тысячи чудных еврейских девушек, — говорил отец — так нет, тебя угораздило отыскать ее. Прежде ты отыскал еще одну, в Данлеви, Южная Каролина, но тогда ты прозрел и избавился от нее. А дальше? Вернулся домой и нашел эту Дуайр. Почему это происходит, Сеймур?» Он не мог сказать «девушка из Южной Каролины была красива, но Доун вдвое красивее», не мог сказать «власть красоты иррациональна»; ему было двадцать три года, и единственное, что он в состоянии был сказать, — «я влюблен в нее». «Влюблен? А что это значит? Чем поможет тебе влюбленность, когда у вас появится ребенок? Как ты будешь его растить — католиком? Евреем? Нет, ты обречен будешь растить его и ни тем и ни другим. И все это потому, что ты, видите ли, влюблен».

Отец был прав. Именно это и случилось. Они вырастили дитя, не ставшее ни католиком, ни иудеем, а ставшее вместо этого сначала заикой, потом убийцей и, наконец, джайной. Всю свою жизнь он старался поступать правильно, и вот что он наделал. Все то зло, что он запер в себе на замок, закопал так, что глубже невозможно, вырвалось на свободу и одержало верх, оттого лишь, что девушка была красавицей. Главным, к чему он стремился чуть ли не от рождения, было оградить своих близких от страданий, быть добрым, добрым не только внешне, но и по существу. Вот почему он и привел Доун к отцу — встретиться за закрытыми дверями, у него в офисе, на фабрике, попытаться разрешить религиозные противоречия и защитить их обоих от горечи. Инициатором встречи был отец. Увидеться лицом к лицу должны были «эта девушка», как он милосердно именовал Доун в присутствии Шведа, и «страшилище», как называла его она. Доун не испугалась и, к удивлению Шведа, дала согласие. «Я ведь сумела пройти по подиуму в купальнике. А это, скажу тебе, было совсем не легко. Двадцать пять тысяч людей глазело. Но я приняла участие в этом параде купальников. В Кэмдене. Четвертого июля. Пришлось. Я думала об этом дне с отвращением. Мой отец чуть не умер. Но я справилась. Чтобы этот чертов купальник сидел на мне как влитой, я, Сеймур, прилепила его к спине клейкими лентами. И чувствовала себя выставленным напоказ уродцем. Но я взялась делать все, что должна делать „Мисс Нью-Джерси“, так что и с этой работой справилась. Чудовищно утомительная работа. В каждом городе штата. Пятьдесят долларов за выход. Но если много работаешь, сумма растет на глазах. Все это было мне чуждо и пугало до смерти, но я же справилась. А то Рождество, когда я рассказала родителям, что стала „Мисс округ“, — думаешь, это было приятно? Но я справилась. И если я справилась со всем этим, то справлюсь и с тем, что теперь предстоит; ведь это уже не выступления глупой девчонки на подиуме, теперь ставка — вся моя жизнь и все мое будущее. Я все сделаю, чтобы выиграть. Но ты будешь рядом, правда? Я не могу пойти туда одна. Прошу, ты должен быть рядом!»

Шквал слов сбил его с ног, и единственное, что он мог сказать в ответ, — «А где же мне еще быть?». По дороге на фабрику он попросил ее не упоминать слова «четки», «крест», «блаженные небеса» и, насколько возможно, не касаться Иисуса.

— Если он спросит, висят ли у вас на стенках распятия, отвечай «нет».

— Но это ложь. Я не могу ответить «нет».

— Тогда скажи: одно.

— Это неправда.

— Доуни, если ты скажешь: три, это все осложнит. Какая разница — одно или три? А тема будет закрыта. Скажи так. Ради меня. Скажи: одно.

— Ладно, посмотрим.

— И не упоминай обо всех других штуках.

— О каких штуках?

— О Деве Марии.

— Это не штуки.

— Хорошо, это статуэтки. Забудь о них. О'кей? Если он спросит тебя: «У вас есть статуэтки?», ответь «нет», просто ответь ему «нет», просто скажи: «У нас нет ни статуэток, ни картин, только одно распятие».

Любая религиозная атрибрика, объяснял он, скульптурные изображения святых, подобные тем, что стоят у них в столовой и в спальне ее матери, картины, похожие на те, что ее мать развешивает по стенам, всегда вызывают у ее отца болезненную реакцию. Сам он не разделяет отцовской позиции, а просто разъясняет, что отец воспитан в определенном духе, он такой, переделать его нельзя, и незачем наступать на больные мозоли.

Не подчиняться отцу, как и подчиняться ему, — удовольствие слабое. Вот что он начинал понимать в этот момент.

Еще одной опасной темой был антисемитизм.

— Говоря о евреях, будь осторожна. И не говори о священниках, ни в коем случае не говори о священниках. Не вздумай рассказывать ему эту историю о твоем отце и священниках, которая произошла, когда он был мальчиком, собирающим мячи в загородном клубе.

— С чего мне вдруг придет в голову это рассказывать?

— Не знаю, но не коснись этого даже словом.

— Почему?

— Не знаю. Просто прошу тебя: не делай этого.

Но он знал почему. Ведь если она расскажет, как ее отец, работая на уик-эндах мальчиком, подносящим мячи, впервые осознал, зайдя в туалетную комнату, что и у священников есть гениталии — прежде ему и в голову не приходило, что у них могут быть признаки половой принадлежности, — его отец не удержится и спросит, а знает ли она, на что используется после обрезания крайняя плоть еврейских младенцев мужеска пола? И когда ей придется сказать: «Не знаю, мистер Лейвоу, а на что она идет?», мистер Лейвоу ответит (потому что это одна из его любимейших шуток): «Ее посылают в Ирландию. Ждут, пока наберется достаточно, сваливают в мешок, отсылают в Ирландию и лепят там из нее священников».

Последовавшего разговора Швед не забыл до конца своих дней, и вовсе не из-за того, что говорил отец, — тут как раз все было ожидаемо. А вот поведение Доун сделало этот диалог незабываемым. Ее правдивость, то, как она избежала неловкостей во всем, что касалось ее родителей или предметов, по-настоящему — как он знал — для нее важных, мужество, которое она проявила, — все это было незабываемо.