Когда Де Санктис спросил Россини, устает ли тот от сочинительства, старик ответил: «Дорогой друг, если бы я уставал, то никогда бы ничего не написал, так как ленив от природы. Я написал «Севильского цирюльника» за тринадцать дней, постоянно работая среди болтовни моих друзей. Одиночество никогда не доставляло мне удовольствия. Когда у меня появлялось настроение писать музыку, но не было компании, я ее искал». На вопрос художника, почему он вводил в свою музыку так много рулад и прочих украшений, Россини сказал: «Причина проста. Певцы обычно делали это самостоятельно и с очень плохим вкусом. Для того чтобы этого избежать, я решил писать их сам в форме, более соответствующей моей музыке, но не потому, что считал украшения необходимыми для прекрасного пения».

3 июня Де Санктис был гостем на обеде у Россини. Молодой итальянец стал говорить о том одиночестве, которое испытывал, находясь вдали от матери. Растроганный Россини произнес: «Я тоже очень любил свою мать, это самая большая привязанность, которую я испытывал в своей жизни. Я даже женился для того, чтобы доставить ей удовольствие, хотя предпочел бы остаться холостяком». Де Санктис спросил, почему он так рано оставил свою карьеру. Россини объяснил так: «Если бы у меня были дети, мне пришлось бы продолжать писать [оперы], несмотря на природную склонность к лени. Но, будучи человеком одиноким и имея достаточно средств, чтобы жить безбедно, я никогда не отказывался от своего решения ни ради денег, ни ради почестей. Импресарио, короли, императоры часто искушали меня всеми возможными способами. Что ж, – добавил он, хлопнув Де Санктиса по спине и улыбнувшись, – уйти вовремя тоже требует определенной гениальности».

Когда Де Санктис попросил Россини поделиться мнением о великих итальянских композиторах, хозяин начал со слов: «Самым великим из них, на мой взгляд, является иностранец, Моцарт. Он знал, как представить себя итальянцем в пении и быть в то же самое время очень умелым в композиции и таким образом превосходно справляться как с серьезными, так и с шуточными темами. Дар, присущий далеко не каждому». Он назвал Доницетти «одним из самых плодовитых и разносторонних талантов нашего времени» и добавил: «Будучи его близким другом, я порицал его многократно за то, что он слишком близко следует ритмам моей музыки, лишаясь таким образом оригинальности. С другой стороны, когда он следует своему вдохновению без придуманных заранее идей, он очень оригинален, как это демонстрируют «Анна Болейн», «Лючия» и «Любовный напиток».

О Беллини Россини сказал Де Санктису, что тот поднялся выше всего в «Норме» и «Пуританах». У него была прекрасная душа, изысканная и нежная, но у него не так уж много идей. Однако он не успел проявить себя полностью, так как умер молодым, находясь в расцвете своей художественной карьеры. О Меркаданте: «Не могу сказать ничего, кроме того, что он пишет хорошую музыку, но мне нет дела до его резкого характера и манер, которые порой становятся просто грубыми». О Верди: «Мне очень нравится его почти дикая натура, не говоря уже о его великой способности выражать страсти». Возможно, он имел в виду Вагнера, когда заметил, что композиторам-неитальянцам «не хватает солнца». Де Санктис заключил из этих слов, что он подразумевает отсутствие у них итальянской теплоты и непосредственности. Россини добавил, что, по его мнению, музыка создана для того, чтобы радовать душу, а не утомлять ее научной глубокомысленностью.

Заключение наблюдений Де Санктиса довольно любопытно. Отметив, что Россини настоятельно побуждал его остаться в Париже, а не возвращаться в Рим, он пишет: «Обняв меня, он сказал: «Послушайте, если вы вернетесь в Рим, я перестану быть вашим другом, и не надейтесь, что я когда-нибудь вам напишу». И он сдержал свое слово. Огромная корреспонденция Россини 1860-х годов полна ссылок на современные музыкальные события. Например, он не утрачивал интереса к Верди. 11 июня 1862 года он пишет из Пасси Алессандро Кастеллани в Лондон: «Ты ничего не рассказал мне о маршах, исполненных на выставке, о кантате в Королевском театре. Ты знаешь, что я отношусь к твоим суждениям о музыке, словно к словам оракула». Под кантатой в Королевском театре он подразумевал «Гимн наций», его первую постановку на слова Бойто. Так как Франко Фаччо приехал из Парижа в Лондон, чтобы присутствовать на ее премьере (в театре Ее Величества 24 мая 1862 года), Россини, вполне возможно, обсуждал это пастиччо с ним и Бойто.

Письмо, написанное Россини из Парижа 11 ноября 1862 года и адресованное Николаю Иванову в Болонью, удивительно характерно и откровенно, особенно если учесть, что оно написано семидесятилетним человеком всемирно известному пятидесятидвухлетнему певцу:

«Мой любимый Николино, оставить твое последнее письмо без ответа было бы слишком несправедливо и неблагодарно с моей стороны. Правда, я задержался с ответом, но во время моего переезда из-за города (Пасси) обратно на Шоссе-д’Антен и во время моего ежегодного катара для меня было совершено невозможно найти хоть немного времени, чтобы посвятить его делу, столь близкому моему сердцу. Браво, Николино! Принятое тобой благородное решение отказаться от азартных игр и от всех питающих их жалких обычаев ставят тебя в положение, заслуживающее моего уважения и привязанности. Я не удивлен твоим поступком, так как знаю твой отважный характер, но на меня произвели большое впечатление те методы, которые ты использовал для того, чтобы сбросить отвратительное ярмо, слишком долго удерживавшее тебя пленником. Ты жил в городе, чьи обитатели существуют за счет хитрости, мошенничества и обмана, великие с мелкими, крошечные и подлые с великими. Я всегда сожалел о том, что уговорил тебя и доброго Донцелли обосноваться в этой сточной трубе – да простит мне это Господь!!! И поскольку теперь слишком поздно что-либо в этом изменить, учитесь, как жить с людьми, и они вас превзойдут в удаче и знаниях. Это предложение, если говорить о ваших политических убеждениях, дает самый маленький, какой только возможен, шанс для болонца Деридерса критиковать и насмехаться. Жизнь, заполненная посещениями кафе, подходит только для бродяг и невежественных людей. Ты, мой дорогой Николино, кого я не хочу унизить до роли автомата, имеешь достаточно здравого смысла и самоуважения, чтобы отправиться наименее извилистой дорогой к своей цели. Как сказал Гораций, Mediocritatis[99], вещь, которую следует желать только во времена баррикад и наемных убийц.

Пиши мне о себе и о добром Ливерани, которому я напишу, как только прибудут кое-какие вещи, которые уже находятся в пути. Олимпия обнимает тебя, а я с чувством отца и истинного друга называю себя преданным тебе. Дж. Россини».

Позже, в 1862 году, барон Джеймс (Якоб) де Ротшильд попросил Россини сочинить церемониальное произведение, чтобы исполнить его во время предстоящего посещения Наполеоном III резиденции Ротшильдов Шато-де-Феррьерз. Ответом Россини на эту просьбу стал «Хор охотников» для теноров, баритонов и басов в сопровождении двух барабанов и тамбурина. В знаменательный день хористы «Опера» надлежащим образом исполнили этот хор, мощь которого нарастала к фортиссимо заключительной фразы: «Друзья! Олень подстрелен!» Все гости, начиная с императора, расписались в золотой книге Ротшильдов: сразу вслед за подписью Наполеона следует подпись Россини.