Дурака играл пацан класса из десятого. Сперва он мне совсем не понравился: рыхлый, рыжий и рожа туповатая. А потом я сообразил, что рожа туповата по роли, а роль непростая. Иван-то, как обычно, когда дурак, а когда наоборот, хоть и не очень симпатичный, честно говоря. Ну и остальные персонажи тоже не очень симпатичные, хоть и прикольные. Например, тройка пацанов примерно моего возраста выглядела и вела себя очень по-разному – один как комсомольский активист, второй как зачморенный отличник, а третий такой в натуре автор, – не знаю, по роли или нет, но двигался, говорил и даже как будто сплевывал он как натуральный конторский пацан. Широкие штаны, олимпийка, лысая башка, все дела. А я, дебил, только минуте на пятой понял, что они не просто так всю дорогу втроем ходят, не отступая друг от друга, а изображают Змея Горыныча, три его головы. Когда дошло, я чуть под кресло не рухнул. Классная же идея, все такие разные – и все одно и то же. Сразу вспомнились три источника и три составные части, я представил себе Горыныча с бошками Маркса, Энгельса и Ленина и вообще чуть не сдох от смеха со стыдом пополам. Не дай бог, сболтну кому, блин. Но тут отличник сказал по какому-то поводу: «Источники», комсомолец поправил: «Составные части», а конторский вскинулся: «Кому на?!» – и я вздрогнул и понял, что не сам по себе антисоветчину представил, а после прозрачной подсказки со сцены.

Я торопливо, хоть и со скрипом, переключился обратно на репетицию – и тут же скрип исчез, потому что на сцене начались совсем недетские шутки. Иван-дурак неприлично, растопыренными пальцами и ширинкой вперед, крутился вокруг дочки Бабы-яги, а та, крутя пальцем у щеки, то поигрывала бровками, то вдруг нависала над Иваном, почти попадая в его ладони разными интересными местами, и басовито рычала лозунги на какие-то совсем левые темы. Зрелище было довольно ржачным, но ржать я не мог, потому что дочку Бабы-яги играла Танька.

Мне не понравилось, как она играла, говорила и вообще вела себя. Как шмара какая-то, честное слово. Я даже сомневался в том, что она играет, а не натурально собирается повалить рыжего на пол и нахлобучиться сверху. Меня аж в жар бросило, так что я потихоньку стянул кофту, оставшись в парадной концертной рубашке. Было неуютно, хотелось то ли свистнуть и рявкнуть: «Э, закончили порнографию там!», то ли тихо уйти, и пусть они резвятся как хотят. Но на сцену выперлась троица Горынычей, которая наехала рыжему на уши так, что я аж крякнул, – причем неожиданно самым жестким оказался не конторский, а комсомолец, по полной, мне рыжего жалко стало.

Я даже немножко отвлекся от Таньки, притихшей и испуганно присевшей в сторонке, от рыжего, которому натурально заломили руки и готовились делать что-то неприятное, и вообще от сцены. Задумался: это что, получается, тот самый случай, когда сказка – ложь с намеком? Типа конторские могут дерзить как хотят, а рыжие перед ними прыгать, но потом придет комсомолец-активист и поставит любого раком? И тогда это, наверное, правильная сказка? А можно и по-другому считать: что комсомолец круче и беспощадней любого конторского – тот в морду даст, а этот вон башку отрезать собирается вполне серьезно. И тогда сказка что – антисоветская? Принято говорить, что власть строгая, но справедливая, с этим фиг поспоришь. А если наоборот – справедливая, но строгая? Или справедливая, но жестокая? Или просто жестокая по-любому, а насчет справедливости уж как получится?

И власть не виновата, никто не виноват, просто жизнь так устроена: справедливость в ней то ли есть, то ли нет. Запланирована, но, как говорится, поставщики и смежники подводят. А вот жестокость всегда с перевыполнением плана идет. То, что я это понимаю, – нормально, конечно. А то, что это на сцене показывают или там в фильме, – это разве нормально? По-моему, антисоветчина немножко. Или нет?

Нам вот в личный комплексный план велели материалы пленумов выписать, и там было про необходимость честно и откровенно говорить с народом про временные трудности, нарушения партийной дисциплины и морального кодекса строителей коммунизма. Но то про временные, а у нас же это, как Лехан говорит, пас-стаянна. И одно дело – разговоры руководства с народом, – а может ли, наоборот, народ руководству про такое говорить?

Прийти к какому-то выводу я толком не успел. Репетиция неожиданно закончилась. То ли у Шукшина концовка скомканная, то ли «Зодчие» просто репетировали не весь спектакль, а отдельные куски, я не понял. Сзади захлопали, – оказывается, позади сидела пара девчонок постарше, не очень симпотных. Я подумал и тоже захлопал, даже крикнул «браво!». Хорошо же сыграли, что ни говори. И задуматься меня заставили, а в искусстве это главное, заставить задуматься, нам русичка это в голову на каждом втором уроке вдалбливает.

Артисты, бродившие по сцене и передвигавшие стулья, которые временно считались декорациями вроде стен, праздничного стола или кровати, обернулись, переглянулись, взялись за руки и церемонно зашагали к краю сцены, где торжественно поклонились – нам троим, получается. Я захохотал и захлопал сильнее. Артисты разомкнули руки и, улыбаясь, вернулись к уборке. Только Танька, поглядывая на меня, что-то торопливо говорила светловолосому парню постарше остальных. Потом приглашающе махнула мне и крикнула:

– Артур, подойди, пожалуйста.

Вот тебе здрасте.

Я неловко выбрался из кресел, спустился к сцене, проигнорировал подсказки по поводу ступенек и без разбега запрыгнул к Таньке. Парень протянул мне руку и сказал:

– Дима.

Я пожал руку и представился в ответ. Танька пояснила:

– Дим Саныч наш режиссер.

Я кивнул и неловко буркнул, что ага, здóрово.

– Понравилось? – спросил Дмитрий.

Остальные артисты, похоже, прекратили броуновское движение и смотрели на меня. В этой ситуации просто подмывало сказать, что фигня вообще, и посмотреть реакцию. Но я так не умел, поэтому неловко повторил: «Ага, здорово вообще».

– Сам играть пробовал? – спросил вдруг Дмитрий.

Он был сильно старше, чем мне показалось сначала, и с пучками морщин у висков – видать, смеяться любит. Это хорошо.

– Читать пробовал, – сказал я мстительно. – Громко получилось, хвалили.

Танька хмыкнула, Дмитрий с интересом покосился на нее и сказал:

– Понятно. У нас ролей много, если интересно – приходи. Можешь с друзьями. Ну и на спектакль тоже, мы двадцать третьего декабря играем, перед елками. Если понравится, то и после елок тоже, в январе. Ну, Таня расскажет. Спасибо, что пришел, Артур.

– Он лучший, – спокойно объяснила Танька на обратном пути, когда я сказал, что режиссер у них, по ходу, ничего так.

Спокойно сообщила, будто общеизвестную и неоспоримую вещь: дважды два четыре, Земля круглая, Волга в Каспийское, Дим Саныч лучший. Мне сперва это почти понравилось: хорошо, когда человек о тренере и вообще наставнике высоко отзывается. Но почти сразу заело как-то. Режиссер у нее, значит, лучший, а остальные? А я? Не худший, а так, плохонький? Кой смысл был такого плохонького с собой за полгорода тащить? Ну, не за полгорода, конечно, но три комплекса тоже не ближний свет. Я бы, может, лучше на дискаче потрясся.