Теперь мы можем вернуться к проблеме, обозначенной мной в начале этой главы. Если все-таки не исходить из неполноценности самих аборигенов, чем еще можно объяснить тот вроде бы очевидный факт, что белые колонисты-англичане создали письменную аграрно-индустриальную демократию в пределах нескольких десятилетий с начала заселения континента, а его первые колонисты, аборигены, оставались бесписьменными охотниками-собирателями на протяжении всех сорока тысяч лет предшествующей истории? Разве это не идеальный локализированный эксперимент в эволюции человеческих обществ, результат которого вынуждает нас сделать простой расистский вывод?

Решение проблемы на самом деле еще проще. Белые колонисты-англичане не создавали письменной аграрно-индустриальной демократии в Австралии — они привезли все ее элементы извне: домашний скот, все растительные культуры (за исключением орехового дерева макадамия), знание металлов, паровозы, огнестрельное оружие, алфавит, политические институты, даже инфекции. Все это было следствием десяти тысяч лет развития обществ, выживавших в различных природных условиях Евразии. По географической случайности люди, высадившиеся в районе Сиднея в 1788 г., владели этими элементами как своим наследством. Европейцы никогда не учились выживать в Австралии или на Новой Гвинее без привезенных из Евразии технологий. Роберт Берк и Уильям Уиллс владели искусством письма, но не владели искусством выживания в австралийской пустыне, где аборигены проводили всю свою жизнь.

Людьми, действительно создавшими общество в Австралии, были австралийские аборигены. Разумеется, созданное ими общество не было письменной аграрно-индустриальной демократией. Причины этого прямо вытекают из географических и природных особенностей Австралии.

Поддержка иммигрантов, предоставление преимущественных прав меньшинствам, официальное признание многоязычия, этническое разнообразие — мой штат, Калифорния, одним из первых начал реализовывать эти спорные социальные инициативы и теперь одним из первых сталкивается с вызванной ими ответной волной негативной реакции. Стоит, однако, заглянуть в классы лос-анджелесских средних школ, в одной из которых учатся мои сыновья, и абстрактные дебаты обретают плоть в лицах детей. Эти дети представляют свыше 80 языков, на которых калифорнийцы говорят у себя дома, и англоговорящие белые среди них отнюдь не в большинстве. У каждого из школьных товарищей моих сыновей среди родителей или родителей родителей есть хотя бы один человек, рожденный за пределами США, — собственно, у моих сыновей таких трое. Однако иммиграция всего лишь восстанавливает разнообразие, которое было присуще Америке на протяжении тысячелетий. До европейского заселения материковые Соединенные Штаты являлись территорией сотен племен и языков, которая была объединена под контролем центрального правительства лишь в последнюю сотню лет.

В этом отношении Соединенные Штаты — совершенно за­урядная страна. Все шесть самых многонаселенных государств мира, за исключением одного, являются «плавильными котлами наций», лишь недавно сплотившимися под единым политическим управлением и по-прежнему представляющим сотни языковых и этнических групп. Скажем, Россия, когда-то небольшое славянское государство с центром в Москве, начало свою экспансию по ту сторону Уральских гор не раньше чем в 1582 г. С того времени и до XIX в. она продолжала заглатывать один за другим десятки неславянских народов, многие из которых до сих пор сохраняют свой язык и культурную идентичность. И как американская история есть история об американизации обширных пространств нашего континента, россий­ская история есть история о том, как Россия становилась русской. Индия, Индонезия, Бразилия — такие же примеры недавнего политического объединения (или воссоединения, если брать Индию), на территории которых люди говорят на 850, 670 и 210 языках соответственно.

Выдающееся исключение из этого правила «молодого плавильного котла» составляет самое многонаселенное государство мира, Китай. Эта страна, по крайней мере на человека со стороны, производит впечатление политического, культурного и лингвистического монолита. Китай вступил в фазу политической консолидации уже в 221 г. до н. э. и оставался единым на протяжении почти всех столетий, минувших с тех пор. Тогда как в современной Европе используются десятки разных версий алфавита, в Китае с самого зарождения письменности система существовала только одна. Из 1,2 миллиарда жителей Китая свыше 800 миллионов говорят на языке гуаньхуа (мандаринском), который с большим отрывом лидирует в мире по количеству носителей, а семь других языков, на которых говорят еще около 300 миллионов, отличаются от гуаньхуа и друг от друга не больше, чем испанский от итальянского. Иными словами, Китай не только не является плавильным котлом — абсурдным кажется задаваться самим вопросом о том, как Китай стал китайским. Китай был китайским почти с начала своей документированной истории.

Привыкнув к неоспоримости факта китайского единства, мы забываем, насколько он на самом деле уникален. Одна из причин, по которой этот факт достоин удивления, относится к генетике. Несмотря на то что грубая классификация мировых рас объединяет всех китайцев под рубрикой «монголоиды», диапазон изменчивости, который скрывает эта категория, шире, чем различия между шведами, итальянцами и ирландцами в Европе. Например, и генетически, и физически северные китайцы отличаются от южных: первые больше всего похожи на тибетцев и непальцев, вторые — на вьетнамцев и филиппинцев. Мои северно- и южнокитайские знакомые часто могут отличить друг друга с первого взгляда: северяне, как правило, выше, плотнее, бледнее, с более заостренным носом и глазами меньшего размера, которые часто кажутся более «раскосыми» (из-за так называемой веконосовой складки).

Северный и Южный Китай также отличаются по своим природным условиям: на севере климат суше и холоднее, на юге — влажнее и жарче. Возникшие в этих разных средах обитания генетические отличия народов Северного и Южного Китая несут следы долгой истории их полуизолированного существования. Как могло случиться, что эти два народа стали говорить на одинаковых или очень похожих языках и иметь одну или очень похожую культуру?

Видимая языковая сплоченность Китая также представляет собой загадку на фоне языковой раздробленности других давно заселенных частей мира. Например, в предыдущей главе мы увидели, что на Новой Гвинее, чья площадь в десять раз меньше китайской, а история заселения насчитывает лишь около сорока тысяч лет, существует примерно тысяча языков, включая десятки языковых групп, которые различаются между собой неизмеримо больше, чем восемь основных языков Китая. В Западной Европе за шесть-восемь тысяч лет после индоевропейской экспансии появилось около 40 собственных или пришлых языков, в том числе такие непохожие, как английский, финский и русский. Между тем, как свидетельствуют ископаемые останки, в Китае люди живут уже более полумиллиона лет. Что произошло с десятками тысяч различных языков, которые должны были возникнуть в Китае на протяжении такого огромного промежутка времени?

Эти парадоксы указывают на то, что Китай тоже когда-то был неоднородным регионом — таким, как все остальные многонаселенные государства в наши дни. Китай отличается от них лишь тем, что объединился значительно раньше. «Китаизация» потребовала радикальной гомогенизации огромного региона внутри древнего плавильного котла, привела к вторичному заселению тропической Юго-Восточной Азии и оказала колоссальное влияние на соседей: Японию, Корею и отчасти даже Индию.