Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…правда, она не сказала, что слезы эти будут кровавыми.
И случится это не скоро.
Не сказала. А Гавел не стал уточнять: и без него разберутся.
Да славится наш суд — самый гуманный суд в мире!
Из прокламации, выпущенной судейской коллегией к двухсотой годовщине принятия Великого Статута для патриотического воспитания и просвещения народного
Четвертые сутки почти без сна.
И глаза горят огнем. Евдокия трет их, хотя понимает, что так нельзя, только хуже сделает, но ей все равно, потому что четвертые сутки уже, а ничего не понятно…
— Выпей, — Аленка протягивает высокий стакан с мятным лимонадом, — тебе станет легче, вот увидишь.
И Евдокия берет.
Ей невероятно хочется спать, но сон кажется предательством по отношению к Лихо, ведь если Евдокия закроет глаза, то…
…мятный лимонад со слабым привкусом лимона прохладен, как и Аленкины руки на висках.
— Вот увидишь, все образуется, — обещает она, и Евдокия вновь соглашается.
Конечно, образуется.
Четвертые сутки пошли уже… это ведь много, бесконечное количество часов, минут, секунд… растянутое ожидание… и она, Евдокия, бессильна что-то изменить.
Не здесь, не в королевском дворце, где она — не то пленница, не то гостья, а может, и то и другое сразу, кто этих королей разберет? Дворцовый медикус вновь заглядывал, настоятельно рекомендовал успокоительные капли, дескать, Евдокия чересчур уж изводит себя переживаниями.
Изводит.
Как иначе?
Ведь четвертые сутки, а никто ничего не говорит… Себастьян заглядывал. Ему к лицу белый костюм, и рубашка выглажена, накрахмален воротничок. Запонки поблескивают. Булавка для галстука подмигивает и сверкает, переливается камушек в подвеске. Себастьян его то и дело трогает, точно желая убедиться, что камушек этот на месте.
Сам он худой. И под глазами круги залегли. Откуда-то Евдокия знает, что ненаследный князь тоже почти не спит, и знает — из-за чего не спит… и это знание позволяет простить его.
А может, и того раньше Евдокия простила… та, прежняя, вражда казалась ныне глупой.
— Тебе надо отдохнуть, — говорит Себастьян и за руку берет, а Аленка держит за вторую. — Ты все равно ничего не сможешь сделать.
И Евдокия кивает, соглашаясь. Но правда в том, что она не способна ни есть, ни спать. Она ждет, и ожидание выматывает душу.
— Все будет хорошо. — Себастьян умеет врать, и Евдокия почти верит. — Аврелий Яковлевич на нашей стороне, а он — это сила… и королевич опять же… он мне должен… и если так, то отпустят…
Евдокия кивает: конечно, отпустят.
Лихослав ведь не виноват, что он волкодлак. Он не такой, как прочие, не безумная тварь, кровью одержимая, он в любом обличье человеком остается… и останется… и значит, не имеют права его казнить.
Хотя казнью не назовут.
Ликвидация.
Или превентивные меры, кажется, так пишут в постановлениях на зачистку. И страшно, жутко… он ведь однажды умер уже… и Евдокия вместе с ним умерла. Но теперь жива… оба живы… и значит, так богам угодно, а с богами людям нельзя спорить.
Ее аргументы — пустые слова, которые и сказать-то некому, потому что в этом деле Евдокию спросят последней и… и спросят ли?
…четвертые сутки.
…а сон все-таки приходит, Евдокия знает, что рожден он Аленкиной силой, той, непривычной, проснувшейся в доме, которая и саму Аленку делает чужой. Но если попросить, то сестра отступит. Евдокия не просит, там, в душном забытьи, время пойдет иначе.
Она падает в темноту с привкусом лимона и мяты, со слабым запахом шерсти. Падение длится и длится, Евдокия очень устает падать и от усталости, верно, начинает вспоминать.
День первый.
Рассвет. И дверь, которая рассыпается прахом. Белесое небо с седыми нитями облаков. Острый живой запах травы…
Наследник престола садится на порог, вытягивает какие-то несоразмерно длинные ноги и зевает широко, мрачно.
— А все-таки жизнь — чудесная штука, дамы… вы не находите?
Ему не отвечают.
Эржбета садится на ступеньки, а Габрисия — рядом с ней, обнимает за плечи, словно утешая. Или сама утешаясь. Мазена держится в стороне, на ногах, ибо гордость Радомилов мешает ей быть вместе со всеми, но во взгляде ее — глухая тоска.
И Евдокии жаль Мазену.
Какой смысл в гордости, если нельзя быть счастливым?
— Солнце, — говорит Себастьян и, тронув за плечо, просит: — Отвернись. Не надо, чтобы ты это видела.
Солнце.
И время луны иссякло. Сама она, белая, блеклая, еще виднеется, висит бельмом в мутном глазу неба… но пора…
Страх колет: сумеет ли Лихо вернуться?
Не тогда, когда она смотрит.
Она стоит, глядя на стену, покрывшуюся узором трещин, выискивает в них знаки судьбы, пытается прочесть свое будущее, несомненно, счастливое.
Как иначе?
Никак.
— Ева? — Этот голос заставляет сердце нестись вскачь. — Ты…
— Я…
Он почему-то мокрый весь.
И голый.
И Аленка отворачивается, только острые уши краснеют. Себастьян же, смерив брата взглядом, говорит:
— Уж извини… я и сам почти… но могу подъюбником поделиться.
— Делись. — Лихо на предложение столь щедрое соглашается. — Ева, ты…
— Со мной все хорошо…
Мокрый и горячий… волосы растрепались, рассыпались по плечам, на которых блестят капли пота. И дышит тяжело, с перерывом. Сердце же бьется быстро-быстро.
— С нами все хорошо… будет.
Она обнимает его, неловко, но… как умеет, и плевать, что смотрят.
— Конечно, — дрогнувшим голосом отвечает Лихо. — С нами все будет хорошо…
…знал?
Понимал. Он, и Себастьян, который отвернулся, кулаки стиснув… и Аврелий Яковлевич… и, наверное, тот, другой, неприметный ведьмак, устроившийся у черного камня. Он сидел, скрестив ноги, сгорбившись, и глядел на людей искоса, точно не ждал от них не то что благодарности, но и вовсе ничего хорошего. Когда и откуда появилась королевская гвардия, Евдокия так и не поняла.
— Ева, мне пора, — сказал Лихо и, наклонившись, поцеловал в макушку. — Мне придется… исчезнуть… ненадолго.
— Куда?
— Бес за тобой присмотрит, только… — Лихо наклонился к самому уху: — Если начнет приставать, то ты его канделябром… он очень впечатлился…