– Библия, досточтимый нунций, Библия, – объяснил он, заметив, как прежде чем опуститься в отведенное кресло Барберини до предела вытянул свою «свежеощипанную гусиную» шею, пытаясь понять, что же так увлекло кардинала в промежутке между аудиенциями, данными генералам и нунцию.

– А ведь кое-кто уверен, что, заняв пост премьера, вы совершенно отреклись от святочтения, – озабоченно проворчал посол и, словно бы не поверив кардиналу, все же позволил себе перегнуться через стол и взглянуть на обложку фолианта. Это была обычная церковная Библия, изданная весьма скромно и совершенно непохожая на те роскошные издания, которые печатались теперь не только в Ватикане и в монастырях, но и в некоторых гражданских типографиях.

– После каждой беседы со своими генералами я вынужден прочитывать хоть полстранички Святого писания, дабы отрешиться от того, что гонит их ко мне, заставляя требовать все новых и новых солдат, пушек, зарядов, и все больше провианта. И так без конца: солдат, пушек, зарядов, провианта; солдат, пушек… Причем самое страшное, что всем этим действительно приходится их снабжать, да к тому же делать это все более охотно, – потянулся он через стол к нунцию, воинственно упираясь руками о стол. – Да-да, не удивляйтесь, нунций Барберини, все более охотно.

– Мне это понятно, ваше высокопреосвященство – каково чувствовать себя первым министром, когда требовать начинают генералы… Как понятно и то, почему вы вновь и вновь вынуждены продлевать эту войну.

Чрезмерно смиренный вид Барберини всегда приводил первого министра в уныние. Но сегодня папский нунций выглядел как-то слишком уж загробно. Лицо его казалось маской, сотворенной из скелета и старинного полуистлевшего пергамента; а руки, которыми он судорожно, как старый орел – добычу, держал кожаную папочку с двумя золотыми застежками, все еще дрожали, но уже напоминали полуистлевшие конечности некстати ожившей мумии.

Именно на этой папочке Мазарини и задержал свой взгляд. Кардинал помнил ее со времен прошлых посещений нунция, и порой ему в самом деле казалось, что всевозможные послания и благословения, которыми она постоянно была напичкана, создавались не в папской канцелярии в Ватикане и даже не в резиденции папского нунция в Париже, а прямо в ней. Под буйволиной шкурой этой объемистой папки всякий угодный текст на пергаментах и бумагах проявлялся по воле самого нунция, как кровавые очертания – на голгофной плащанице.

– Если бы ваши речи могли слышать французские генералы, они наверняка возразили бы вам, – хрипло молвил Мазарини, с трудом отведя взгляд от ветхозаветного хранилища папских посланий-булл.

– И что же они сказали бы, окажись свидетелями нашего разговора?

Мазарини поднялся, подошел к камину и долго смотрел в угасающее пламя. Ему вдруг вспомнился недавний визит посла в Польше генерала графа де Брежи. Обменявшись всего несколькими фразами, они тогда битых полчаса сидели, задумчиво глядя на огонь и не ощущая при этом никакой потребности в общении. Это было молчание единомышленников. Никогда и ни с кем кардиналу не молчалось столь красноречиво и столь благодушно, как с этим генералом-послом. И когда, в завершение встречи, де Брежи все же вынужден был согласовать с первым министром несколько вопросов, Мазарини с сожалением признал, что таким образом тот испортил весь шарм их встречи.

– То, что вы услышите в следующую минуту, должно оставаться сугубо между нами, досточтимый нунций, – молвил наконец Мазарини, все еще не отрывая взгляда от огня.

– То есть хотите сказать, что желаете воспользоваться правом исповеди? – подсказал ему Барберини наиболее приемлемый способ самооправдания.

– Исповеди? – коротко рассмеялся кардинал. – А что, и в самом деле. Тем более что, говоря откровенно, за всю свою жизнь я так ни разу не исповедался.

Джулио-Раймондо оглянулся, желая видеть, какое впечатление это произведет на нунция. И убедился, что, решительно покачав головой, тот дает понять: «Не верю этому!».

– Нет конечно же… перед принятием сана, я, как и полагается… Но, видит Бог, ничего общего с исповедью это не имело.

– То, что только что сказано вами, тоже можно считать исповедью, – поспешил заверить его Барберини, ожидая услышать нечто более интересующее его, нежели сие скудное признание грешника кардинала.

– Естественно, причислять к исповеди можно все, что угодно, – согласился Мазарини, поворачиваясь лицом к камину и вновь надолго умолкая.

Граф де Брежи утверждал, что только бездумное созерцание полуугасшего камина позволяет ему заглушить тоску по родине. Так, может быть, и его самого, сицилийца Мазарини, зево камина привлекает именно этим свойством: утолять тоску по родине, подавляя и развеивая убийственную ностальгию.

– То есть вы не согласны с моим предположением?

– К сожалению, я принадлежу к той категории людей, искренне исповедаться которые могут, только стоя с петлей на шее. Да и то вряд ли мне удалось бы преодолеть сомнения. А что касается генералов, то они поведали бы вам, что это не премьер-министр Франции вынужден продлевать войну под их нажимом, а скорее, наоборот – они бросают все новые и новые полки, как вязки хвороста в огонь, под нажимом премьер-министра.

Барберини хотелось выразить свое крайнее удивление, а возможно, и возмущение – пусть даже слегка припудренное дипломатичностью, но в отчаянной поспешности он захлебнулся словами и чувствами.

– Вы? – едва пробился его голос сквозь спазм гортани. – Это вы настаиваете на продолжении войны? Даже вопреки воле своих генералов?! Но ведь и здесь, в Париже, как и в Мадриде, Риме, в самом Ватикане, считают, что вы, кардинал, крайне возмущены этой войной и, прибегая ко всем возможным мерам, пытаетесь погасить ее. Сам папа считает вас величайшим миротворцем Европы.

– Как же я выглядел бы в обличье политика, если бы не сумел убедить хранителя святейшего престола и половину Европы в своем ангельском миролюбии? – хитровато сощурился Мазарини. И нунций вдруг увидел перед собой загорелое, обветренное, загрубевшее от пыли и морщин лицо сицилийского крестьянина, только что неправедно сбывшего какому-то заезжему перекупщику свой залежалый товар. – Но ведь дело в том, что любой из моих генералов теряет свои награды и солдат. В худшем случае проигрывает сражение. А первый министр, если уж проигрывает, то всю войну, всю свою политическую карьеру, а возможно, и половину королевства. К тому же это мне, а не моим бездарным генералам, придется управлять страной, которая, скажем так, не выиграла войну, потеряв при этом на полях сражений десятки тысяч крестьян, виноделов, плотников и прочего мастерового люда.

– Но во время прошлой аудиенции вы настаивали на том, чтобы появилось послание папы…

– Я и сейчас настаиваю на этом, – не меняя ни тона, ни выражения лица, подтвердил Мазарини. – Кстати, где оно?

Дрожащими руками Барберини расстегнул золотые застежки и извлек из папочки портфеля тонкий свиток. Взорвав сургучные печати, Мазарини лихорадочно развернул его.