Саймон не смог сдержать яростный стон.

— Ты всегда и всему искал разумное объяснение, не признавая древних тайн! — крикнул ему Эрик. — Слишком долго ты упорствовал в своей слепоте. И теперь ты расплачиваешься за это. Ариана для тебя недоступна!

Саймон в отчаянии снова стал звать Ариану, но ему откликнулся только призрачный шепот эха.

«Ты всегда и всему искал разумное объяснение, не признавая древних тайн.

Поэтому Ариана теперь для тебя недоступна».

Но Саймон не мог и не хотел с этим смириться.

— Я увижу ее, чего бы это мне ни стоило! — крикнул он самому Каменному Кольцу. — Ты слышишь меня? Я увижу ее!

Тихий шепот внезапно перешел в шелест листвы, словно ветер шевелил ветви цветущего дерева.

Но на вершине холма не росли деревья.

И цветы никогда не цвели студеной зимой.

И ветер не мог вздыхать, как живой.

Но вот снова послышался тихий говор, шорох и печальный вздох. Легкий ветерок запутался в ветвях дерева, которого не было, да и не могло быть на самом деле. Он взъерошил нежные соцветия, и они зашептали тысячами нежных голосов:

«Торопись, воин. Она умирает. И если она умрет, ты останешься здесь один между жизнью и смертью и будешь вечно оплакивать ее и сожалеть, что истина открылась тебе слишком поздно».

Саймон похолодел. Его душа разрывалась надвое, и та ее половина, что признавала только то, что можно взвесить и измерить, отчаянно сопротивлялась, не в силах поверить, что он слышал что-то еще, кроме завываний ветра среди заснеженных камней.

Но то, что всегда жило в нем рядом с холодным рассудком, заставило его сердце сжаться от тоски и безграничной печали, которую он услышал в тихом шепоте листвы, хотя это была не его тоска и не его печаль.

Пока еще не его.

«Торопись, воин.

Спеши ее увидеть».

Он оглянулся вокруг, но его обезумевшему взору ничего не открылось. Все так же чернели камни в серебристой мгле, и ветер гнал по земле поземку.

— Как я могу ее увидеть? — крикнул он. — Помоги же мне!

Ответа не было, но Саймон вдруг ясно почувствовал, что Ариана рядом и жизнь уходит из нее медленно и неумолимо, навеки унося ее туда, где ее не найдет ни один смертный.

«Любовь? Да это же просто ушат помоев!»

Саймон издал яростный стон, когда тысячи нежных лепестков повторили насмешливые слова Арианы, сказанные ею когда-то. Но шепот не прекращался. Тихий шелест напоминал Саймону разговор, о котором знали только он и Ариана, и ему стало невыносимо больно вновь услышать ее искренние слова и свой холодный ответ.

«— Как только я поправлюсь, я исполню свой супружеский долг. Я это сделаю ради тебя, мой верный рыцарь. Только ради тебя.

— Мне не нужны твои холодные объятия и поцелуи стиснутым ртом.

— Я отдам тебе все, что у меня есть».

И она выполнила свое обещание.

— Ариана! — снова громко позвал Саймон.

Ответом ему была мертвая тишина, которую не нарушал даже шепот листвы.

Саймон закрыл глаза, чувствуя, как к его горлу подступает комок. Сжав кулаки, он с трудом подавил дрожь — так сильно захотелось ему вернуть то, что он потерял навеки.

— Соловушка! — прошептал он в тоскливом отчаянии. — Я бы вырвал из груди свое сердце, только бы увидеть тебя хотя бы на миг.

Ветер снова зашелестел в ветвях призрачного дерева, и лепестки печально вздохнули:

«Открой же глаза, Саймон.

Посмотри вокруг».

Саймон, еще не открыв глаза, уже знал, что Ариана с ним рядом, — он не мог объяснить, почему он был в этом уверен, но это было так.

Она лежала у его ног, съежившись от холода, укрытая плащом. Там, где ветер распахнул ее накидку, виднелась странно безжизненная аметистовая ткань. Серебряная шнуровка и вышивка уже не сверкали, а только тускло поблескивали. Девушка была бледна и холодна как снег.

Ее дыхания Не было слышно, и она не очнулась, даже когда Саймон приподнял ее за плечи и стал отчаянно выкрикивать ее имя, пытаясь вырвать ее из ледяных объятий холода.

Ее тело было слабым, безвольным, холодным — таким же холодным, каким, как он считал когда-то, было ее сердце.

— Соловушка…

Горечь утраты пронзила его, как острый кинжал. Саймон осторожно поднял Ариану на руки, и из-под ее плаща посыпались мешочки с пряностями и драгоценными камнями.

«Союз с любимым человеком может усилить могущество женщины».

— К черту приданое! — бросил Саймон сквозь стиснутые зубы. — Оно не стоит твоей жизни. Ты для меня дороже всех сокровищ!

Он отшвырнул драгоценности и крепко прижал к себе Ариану, молясь, чтобы она очнулась, открыла глаза, улыбнулась ему своей чарующей улыбкой.

Чтобы она ожила.

Но в ответ на его бессловесную мольбу только тысячи крошечных лепестков прошептали язвительные и холодные слова, которые он однажды сказал:

«Я не Доминик и не Дункан. Я никогда не дамся заковать себя в любовные цепи, а значит, никогда не удостоюсь чести созерцать священный рябиновый цвет».

Но Ариана ведь пришла к нему тогда! Она пришла к нему, несмотря на свою поруганную невинность, на страх, сковавший ее душу. Она горела с ним в огне страсти, она отдала ему все, что у нее было, — свою веру, свое тело и душу, свое бесстрашное сердце.

«Я люблю тебя, Саймон».

Саймон же доверил ей только свое тело.

И теперь его тело не могло ее больше согреть.

Лепестки шелестели, и в наступившей тишине их шелест переходил в тихий шепот. Их неумолчный говор напоминал Саймону о его собственных словах. Они ранили его душу, его сердце до тех пор, пока слезы не потекли у него по щекам. Со смертью Арианы уходило все, что ему было дорого в этой жизни. Все, во что он верил и о чем даже не подозревал в своей упрямой слепоте.

Саймон осторожно завернул Ариану в свой плащ. В последний раз он видел ее черные локоны на фоне белого серебристого меха. Медленно опустил он ее на землю, вытащил свой меч из ножен и вложил его в ее застывшие пальцы.

— У тебя было храброе сердце воина, — произнес Саймон, прикоснувшись губами к холодной щеке девушки. — Я был недостоин твоей бесстрашной любви. Где бы ты ни была, пусть вечно сияет над тобой священный рябиновый цвет.

С этими словами Саймон склонил голову и заплакал как ребенок. И как только он заплакал, вокруг разлился тончайший аромат, и мягкие лепестки коснулись его щеки, легкие и нежные, как поцелуи.

«Открой глаза, Саймон».

Он медленно открыл глаза и увидел священную рябину, цветущую среди зимней стужи. Он смотрел на нее и сознавал, что истина открылась ему слишком поздно.