Но я не хочу уклоняться от предмета, рассказывая истории, не имеющие никакого отношения к моей собственной, и возвращаюсь к положению дел на острове. В один прекрасный день священник пришел ко мне и сообщил с очень серьезным видом, что он уже в течение нескольких дней искал случая переговорить со мной в надежде, что его намерения до некоторой степени могут способствовать осуществлению главной цели и моих стремлений – благоденствию моей новой колонии – и, может быть, будут способствовать тому, чтобы на нее снизошло благословение Божие. «Три вещи, – сказал он, – по-моему, препятствуют этому, и мне хотелось бы, чтобы они были устранены. Здесь есть четыре англичанина, которые взяли себе в жены дикарок, не вступая, однако, с ними в законный брак, как этого требуют законы божеские и человеческие, и живут в прелюбодеянии. Я знаю, вы возразите мне на это, что здесь не было ни священника, ни духовного лица какого-либо вероисповедания, которое могло бы совершить обряд, а также не было перьев, чернил и бумаги, чтобы написать брачный договор и подписать его. Я знаю также, что говорил вам об этом набольший испанец, т. е. какое соглашение состоялось между ними перед выбором жен; я знаю, что они уговорились выбрать каждый одну и только с нею жить. Но все-таки это не брак, не договор с женами, взятыми с их согласия, а просто соглашение между мужчинами во избежание раздоров. Поэтому, когда им вздумается или если представится случай, они могут бросить этих женщин, отречься от своих детей, оставить их на произвол судьбы, взять других женщин и жениться на них при жизни первых». И он, разгорячившись, воскликнул: «Неужели вы думаете, сэр, что такое своеволие и беззаконие может быть угодно Богу? И как может благословение Божие снизойти на ваши начинания, как бы ни были они хороши сами по себе и как бы ни были искренни наши добрые намерения, пока вы позволяете этим людям – в настоящее время вашим подданным, находящимся в полной вашей власти и подчинении, – открыто совершать прелюбодеяние?»

Чтоб отделаться от слишком ревностного молодого священника, я сказал ему, что все эти браки были заключены без меня, что с тех пор прошло уже много лет и теперь поправлять дело поздно. «Сэр, – возразил он, – в этом вы правы – все это произошло в ваше отсутствие, и вы не можете отвечать за них. Но прошу извинения за вольность – умоляю вас, не льстите себя надеждою, что это избавляет вас от обязанности сделать теперь все зависящее от вас, чтобы положить конец греху. Кто виноват в прошлом, тот за него и ответит, но ответственность за будущее всецело падает на вас, ибо положить этому конец бесспорно в вашей власти и никто не может этого сделать, кроме вас»

Я понял его в том смысле, что «положить этому конец» – значит разлучить англичан с их женами-дикарками и не позволить им дольше жить вместе, и сказал, что этого я ни в коем случае не могу сделать, ибо против меня восстанет все население острова. Священник, по-видимому, удивился, что я так ложно истолковал его мысль.

– Нет, сэр, – сказал он, – я вовсе не хочу, чтобы вы разлучали их; я только хочу, чтобы вы теперь заставили их вступить в законный и действительный брак. Я мог бы сам их повенчать, и совершенный мною обряд венчания был бы действителен в глазах даже и вашего закона, но, может быть, их трудно будет убедить согласиться на это. Если же вы соедините их – я говорю о письменном договоре, подписанном мужчиной, женщиной и всеми присутствующими свидетелями, – этот брак может быть также нерушим и перед Богом и перед людьми и будет признан действительным законами всех европейских государств.

Я был поражен, видя в нем столько истинного благочестия и неподдельного рвения, – не говоря уже о необычном беспристрастии, высказанном им в отношении своей собственной церкви, – и такое горячее желание удержать от нарушения законов Божеских людей, не только не близких ему, но даже совершенно незнакомых. Я сказал ему, что, по-моему, все высказанное им справедливо и доказывает в нем большую доброту, что я повидаюсь с англичанами и переговорю с ними, но не вижу причины, почему бы им не повенчаться у него; ведь мне известно, что брак, заключенный им, будет считаться в Англии таким же действительным, как если бы обряд венчания совершил один из наших священников.

Затем я попросил его изложить другое обстоятельство, препятствующее благоденствию моей колонии, выразив ему признательность за первое указание. На это он сказал мне, что мои английские подданные, как он называл их, прожив со своими женами семь лет, научили их говорить по-английски и даже читать, из чего он заключает, что они женщины способные и понятливые, но до сих пор не дали им никакого понятия о христианской религии и даже о том, что существует Бог и религия и как надо служить Богу, даже не объяснили им, что идолопоклонство, служение неведомо каким богам – ложная религия и нелепость. Это, по его словам, было с их стороны непростительною небрежностью, за которую они, без сомнения, ответят перед Богом, и, быть может, им и не дано будет совершить дело обращения, ибо они показали себя недостойными. Он говорил с большой теплотой и сердечностью. «Я уверен, – говорил он, – что если бы эти люди жили в дикой стране, откуда родом их жены, дикари приложили бы гораздо больше стараний к тому, чтобы обратить их в идолопоклонство и научить их служить диаволу, чем кто-либо из них – по крайней мере, насколько я могу судить, – к тому, чтобы научить своих жен познанию истинного Бога. А между тем оба мы будем одинаково рады, если слуги диавола и пребывающие в царстве его постигнут хотя главные основы христианской религии – если они наконец услышат о Боге, об искупителе, о воскресении мертвых и будущей жизни – словом, о том, во что мы оба верим; во всяком случае, они тогда будут ближе к вступлению в лоно истинной церкви, чем теперь, когда они открыто предаются идолопоклонству и служат диаволу».

Я не мог дольше выдержать и, заключив его в свои объятия, с жаром воскликнул: «Как же я был далек от понимания самых существенных обязанностей христианина, а именно – ставить выше всего интересы христианской церкви и спасение души ближнего! Я почти и не знал, что значит быть христианином». – «О сэр, не говорите так; в этом вы не виноваты». – «Нет, не виноват, но почему же я не принимал этого так близко к сердцу, как вы?» – «И «теперь еще не поздно; не спешите осуждать себя». – «Но что же можно сделать теперь? Вы видите, я уезжаю». – «Даете вы мне разрешение переговорить с этими беднягами?» – «Конечно, от всей души, я заставлю их принять к сведению то, что вы им скажете». – «Что касается этого, мы должны предоставить их милосердию нашего Спасителя; но наше дело помочь им, ободрить их и научить».

Тут он перешел к изложению своего третьего упрека: «Все христиане, к какой бы церкви, действительной или мнящей себя церковью, они ни принадлежали, ставят – должны были бы поставить – себе за правило, что христианство надо распространять всеми возможными средствами и при всяком возможном случае. Следуя этому правилу, наша церковь шлет миссионеров в Индию, Персию и Китай, и наше духовенство, даже высшее, добровольно предпринимает самые рискованные путешествия и поселяется в самых опасных местностях, среди варваров и убийц, чтобы учить их познанию истинного Бога и приводить их в христианскую веру. В настоящее время, сэр, вам предоставляется возможность привести тридцать шесть или даже тридцать семь бедных дикарей-идолопоклонников к познанию истинного Бога, их творца и искупителя, и я удивляюсь, как вы можете упускать случай сделать такое доброе дело, на которое стоит положить целую жизнь». Он предоставлял моей совести решить: разве не стоит рискнуть всем, что мне еще осталось на свете, ради спасения тридцати семи человеческих душ? Я не принимал этого так близко к сердцу, как он, и потому возразил: «Видите ли, сэр, это, конечно, почтенное дело быть орудием Божьей воли и способствовать обращению в христианство тридцати семи язычников; но ведь вы духовное лицо и предались душой этому делу, так что оно вам кажется входящим в состав обязанностей, налагаемых на вас вашей профессией; почему вы сами не возьметесь за него, а предлагаете это сделать мне?»