– Ты тут воевал?

– Тут и в лесах…

– А я сперва в пионерах был, потом в дружине у Олега… Ты не тот Сережка, который «Вихрь»?

– Ну, я…

– Здорово…

– Да ладно…

– Сестра у тебя симпатичная…

– Катька, что ли?! Да ну!..

– Нет, правда…

Женщины шли следом. Катька охотно везла велосипед с близнецами, задавая им нелепые и оскорбительные вопросы типа: «А в кого у нас такие глазки?.. А кто нам такую курточку купил?.. Ой, какие у нас зубики!..» Владислав и Ярослав гордо молчали – в их двухлетних душах уже давно подспудно вызревало убеждение, что «Все бабы – низший сорт!», а мир принадлежит мужчинам, пусть еще и не взрослым. Елена и Светлана тоже, как и мужья, вели негромкий разговор, но на куда более мирные темы. Юрка и Светка-младшая замыкали процессию, но явно не считали себя обойденными вниманием – им вполне хватало своей компании.

А город вокруг готовился к празднику. Все больше и больше встречалось людей – нарядно одетых, поодиночке, парами, компаниями. То тут, то там слышалась музыка и обрывки речей и лозунгов из репродукторов. В небе – высоко, от этого медленно – плыл дирижабль, раскрашенный в черно-желто-белую гамму, оставлявший позади двойной «хвост» тех же цветов. По шоссе прошел плотно сбитый квадрат дроздовцев – в угрюмой черной форме, в ярких беретах, над плечами сверкали штыки, впереди тяжело качалось зачехленное знамя. Люди останавливались, махали руками, многие отдавали честь. Дроздовцы вдруг грянули – под сухую дробь палочек в белых перчатках трех мальчишек-барабанщиков, шедших перед знаменем:

Черным строем маршируя,

Вновь дроздовцы в бой идут —

Защитить страну родную

От предателей-иуд.

От Кремля до Магадана,

От Камчатки до Днепра —

Всем, кто набивал карманы,

Отвечать пришла пора.

Вновь дроздовские отряды

Сотрясают маршем твердь.

Будет нам одна отрада —

Всех врагов России смерть!

Мы идем – нам солнце внемлет,

Русь святая – Божий дом.

Мы очистим наши земли,

Разоренные врагом…[36]

Ушла песня – вместе со строем. Мимо стоящих Ларионовых и Верещагиных прошел молодой мужчина – на глазах слезы, голова высоко поднята, левая рука – в черной перчатке…

– Да… – вздохнул Верещагин. – А где сейчас Кологривов?

– Погиб Кологривов, – тихо ответил Ларионов. – Он после челюстно-лицевого вернулся в полк… добился, хотя говорить почти не мог. В Клайпеде его снайперша убила. Вот так…

* * *

На парапете сидел молодой парень с гитарой; вокруг стояли еще с десяток парней и девчонок – и в гражданском, и в кадетской форме.

Верещагин и Ларионов шли одни. Остальные рассосались – сперва исчезли Юрка со Светкой, потом – старшие мальчишки, объявившие, что пойдут на стадион и вернутся только на парад и концерт, потом – женщины с младшими, вообще никак не мотивировавшие свое исчезновение. Впрочем, бывшие офицеры и не были особо против.

– Пашка, спой про графа, – попросила рыжая девчонка в форме пионервожатой.

Парень с гитарой, кивнув, перебрал струны, ударил по ним…

Все начиналось просто:

Граф опустил ладони на карту —

Реками стали вены,

Впали вены в моря,

В кузнице пахло небом,

Искорки бились в кожаный фартук,

Ехал Пятьсот Веселый

Поперек сентября…

Девочка, зря ты плачешь – здесь, в сентябре, без этого сыро,

Там, куда Граф твой едет, вовсе уж ни к чему.

Счастье из мыльных опер – жалкий эрзац для третьего мира,

Только Пятьсот Веселый нынче нужен ему.

Слушали молча, покачивая головами. А парень пел. Глядя в небо и чему-то улыбаясь:

Ветер метет перроны, поезд отходит через минуту,

Точно по расписанью – х…ли ж им, поездам.

В грустный мотив разлуки что-то еще вплетается, будто

Пуля в аккордеоне катится по ладам.

И вот ты одна под крышей, свечи сгорели, сердце разбито,

Что-то уж больно долго Граф тебе не звонит.

Только Пятьсот Веселый, шаткий от контрабандного спирта,

Знает к нему дорогу – этим и знаменит.

На рубеже столетий все в ожидании, чет или нечет,

И Граф твой не хуже прочих знает, как грань тонка,

Что-то ему обломно – бабы не в кайф, и водка не лечит —

Мечется волком в клетке, ждет твоего звонка.

Верь в то, что все как надо, нынче судьба к нему благосклонна,

Нынче портянки в клетку, устрицы на обед,

Под акварельным небом, сидя на палубе бателона,

Пьет золотое пиво, думает о тебе.

Девочка, ждать готовься – вряд ли разлука кончится скоро,

Вряд ли отпустит Графа певчий гравий дорог,

Ты открываешь карту, и вслед за беспечной птичкой курсора

Шаткий Пятьсот Веселый движется поперек.

Ты не кляни разлуку – мир без разлуки неинтересен,

Брось отмечать недели, вытри слезы и жди,

Верь в то, что ваша встреча – сказка всех сказок,

песня всех песен,

Новый мотив разлуки – все еще впереди.

Хоп![37]

– Бессонов, Пашка! – окликнул Верещагин. Гитарист опустил голову и улыбнулся, соскакивая с парапета:

– Олег Николаевич, вы тоже приехали? Здравствуйте!

– Здравствуй, Пашка, – кивнул Верещагин. – Здравствуй.

* * *

– А где другой Пашка? – Ларионов снова закурил, опираясь спиной на ограждение.

– А, вестовой мой… – Верещагин улыбнулся. – А ты хочешь верь, хочешь нет – он занялся политикой. В армии служить не стал, а добился того, что его выбрали городским головой. В девятнадцать лет!

– Иди ты! – вырвалось у Ларионова по-мальчишески. – У вас в Кирсанове?!

– Я и говорю. Как метлой город вымел. Чисто. Тихо. Порядок. И на службу пешком ходит, а свое законное авто детскому саду отдал.

По набережной все чаще и чаще двигались колонны – пионеры, кадеты, военные, просто люди под флагами, с портретами и лозунгами. Слышался непрерывный шум, почти перекрывавший репродукторы.

– Вообще-то нам повезло, – задумчиво сказал Верещагин.

– В чем? – поинтересовался Ларионов, глядя, как к берегу интенсивно гребет стая уток.

– В том, что все так сложилось, – бывший офицер оперся спиной на парапет. – Смотри сам: до сих пор весь мир кипит.