И перед тем как исчезнуть навсегда, Лже-Дмитрий в ужасе закричал.

* * *

— Не оборачивайся, — прошептал Икс, не сумев сдержать нотки ослепительной радости в голосе. — Он здесь! За твоей спиной. Но не оборачивайся.

Миха вздрогнул. Он знал, о чем говорит Икс. И все же еле слышно спросил, — Будда?

— Конечно! — восторженно воскликнул Джонсон. — Мы собрали круг. Но не смотри назад.

— Почему?

Мгновенная пауза. Словно друзья пытаются деликатно объяснить ему...

— Иначе она его увидит, — Джонсон.

— Она сможет увидеть его только твоими глазами!

Вот оно как!.. И тут сжимай — не сжимай зубы... «Потому что в нем совсем нет тени, — вспомнил Миха, а потом мысленно добавил: — И в вас больше нет тени».

Миха-Лимонад крепко ухватил кувалду. Боль в теле странным образом возвращала ему силы, хотя, возможно... так действуют их детские выдумки, так действует круг. Миха смотрел на Маму Мию, ощущая, что кто-то словно зачеркивает четверть века его жизни красным карандашом. Сердце бешено колотилось. Сейчас за его спиной Будда, и он больше никогда не позволит... У них не будет другого шанса, никогда...

Только твоими глазами

Еще один элемент встал на свое место. Пазл почти собран. И все равно Миха испытывал странное ощущение, похожее на дежа вю.

— Наше время заканчивается, — словно подтвердил его мысли Икс. — Найди уязвимое место. Бей точно в цель.

— Куда? — Прошептал Миха.

— Найди. Ты должен понять. Теперь ты сам. Только ты.

Миха-Лимонад смотрел на Маму Мию. Смотрел сквозь свою ладонь. Он видел, что бабочки умирают. Или, возможно, уже умерли. Там, в сфере. В сияющей синеве.

Найди уязвимое место.

Бей точно в цель!

Последний элемент пазла.

Миха-Лимонад смотрел на Маму Мию. Плюша...

Тихий рык зверя, чуть подрагивает верхняя губа, непроницаемый холодный взгляд хищника. Беспощадная сука Шамхат пробудилась, чудовище было готово к броску.

Но Мама Мия медлила.

И тогда Лже-Дмитрий в ужасе закричал.

* * *

Мама Мия отчетливо видела круг. Она уже столкнулась с ним на берегу полуденного моря в большую волну: мальчишки, посмевшие встать у нее на пути. Никто из них, кроме сбежавшего мальчика, не знал подлинной силы этого круга. Мама Мия знала. И она — медлила.

Сбежавший мальчик должен принадлежать ей. Войти в ее плоть. Стать ее недостающей частицей. Целостностью. Сила, которой он обладает, способна на многое. Умноженная детскими фантазиями, она могла не только приходить на ее территорию, забирать принадлежащее ей, как тогда, в большую волну... Не только творить круг или сияющую сферу. Проблема была посерьезней — эта сила игнорировала само ее существование. Вовсе не оспаривая ее древнее и могущественное право, она не принадлежала ей. Эта сила не нуждалась в ее всеохватывающем матринстве и могла каждого превратить в сбежавшего мальчика.

Мама Мия видела круг. Она опоздала. Круг затемнял ее хищный и милосердный ум, мешал узреть сбежавшего мальчика. Мама Мия искала хотя бы след его тени. Но круг ослеплял, лишал зрения ее всевидящие глаза, различавшие даже во мраке первобытной Ночи.

Мама Мия медлила: стоило признать, что Шамхат могла и не совладать с кругом. И тогда мальчик снова сбежит. Мама Мия пристально посмотрела на пробужденную собаку. Затем перевела взор на того, кто не справился, лишил их приза. Он был выжат. Его мечта выжала его до капли, в нем больше не осталось пригодных человеческих соков. Мама Мия склонила голову: в черноте ее взгляда блеснуло отражение — большой лимузин, овеществленная мечта, хищно рыщет по улицам ночного города...

Пожалуй, все верно.

Мама Мия вгляделась в свой корявый безымянный палец на скрюченной левой руке. Ноготь желтоватый, в сетке трещин, с лиловыми прожилками...

— Шамхат, — растягивая гласные, прошептала она, — ты помнишь мое обещание? Я отпущу тебя, когда получу искупление.

Ноготь на безымянном пальце левой руки начал расти, твердеть и удлиняться.

Все верно. Мама Мия знала, что именно в состоянии прорвать круг.

* * *

Лже-Дмитрия больше не было.

В тело вернулась непереносимая боль. Вся гнетущая тяжесть этого места вновь сковала грудь. Перед глазами плыло, он вот-вот упадет в обморок от потери крови, которую ослабевшее сердце все еще гонит по старческим сосудам.

Но Лже-Дмитрия больше не было. Об этом свидетельствовали не только беспощадная боль и черный ужас, завладевший каждой клеточкой его существа. Не только. Потому что... где-то очень глубоко...

Собрав оставшиеся у него силы Дмитрий Олегович Бобков постарался обернуться. Кошмарная рваная рана на ноге тут же послала в мозг огненные импульсы, будто заливая все расплавленным свинцом, но... Дмитрий Олегович, бывший антиквар и директор, хотел в этот последний момент еще раз увидеть... Крысолова из сказки и, возможно, бабочек.

Потому что... где-то там, очень глубоко, в том единственном месте, которое все еще принадлежало ему, впервые за много лет родилась необычайная легкость. Лже-Дмитрия больше не было. Он ушел. Весь, без остатка! И как после жалящих укусов ос, когда вместе с ядом организм избавляется от шлаков, унес все, что предшествовало его появлению. Унес долгие, почти бесконечные пугливо-бессмысленные годы с их фальсифицированными жалкими радостями, которые твердели вокруг антиквара и директора засохшим панцирем, пока не раскололи сознание.

Все это исчезло. Он был... пуст... Как в первый день. Как чистый лист бумаги. И в этой необычайной легкости словно капелька солнца упала в потаенный источник, засверкало, запульсировало что-то живое и радостное, похожее на синеву в крылышках бабочек.

— Я свободен? — губы слабо пошевелились, сердце отчаянно делало свои последние удары.

Дмитрий Олегович обернулся. Бабочек больше не было. Как и Крысолова из сказки. Он больше не смог их различить. Зато ему открылось кое-что другое. В круге света он увидел четырех мальчишек, которые держались за руки. Упрямо и дерзко, с самоубийственной отвагой, потому что только так и можно было, только подобное позволяло их лицам в этом темном месте светиться счастьем.

— Я свободен, — изумился Дмитрий Олегович, и слабые старческие губы растянулись в улыбке.

Ему удалось спастись, сбежать в последний момент. Нет, еще нет. Он посмотрел на мальчишек. Он должен кое-что... сделать.

Он узнал его сразу, хотя дом и был разрушен, а вокруг была черная пустыня... Его зрение прояснилось. В переливах света ему открылось, что дом совершенно цел, и вокруг него синевой блеснуло полуденное море. Это было как островок посреди темной пустыни, чистый, но не эфемерный оазис, и продолжалось лишь миг. Но этого мига Дмитрию Олеговичу хватило. Он понял, что должен сделать. Дмитрий Олегович узнал его сразу — дом с картины Айвазовского.