Все это он узнал уже позднее, в квартире Татьяны Леонтьевой — взбалмошной двадцатилетней дочери якутского вице-губернатора. А пока его встретила сама мадам Жирондель, сорокалетняя молодящаяся француженка, прекрасно говорившая и на английском, и на русском. Видимо, у нее так принято было — ни о чем не расспрашивать. Она, как светская дама, протянула затянутую в перчатку руку и предупредительно сказала:

— Мадам Татьяна ожидает вас. Я не смею вам мешать. Что нужно будет, передадите по внутреннему телефону.

Она провела его на второй этаж, кивнула на затянутую бархатной шторой дверь и неслышно удалилась.

Савва Тимофеевич позвонил. Незапертая дверь сейчас же открылась.

— Входите, — предстала на пороге Татьяна. — Вы точны, как сам Борис.

Это сравнение вызвало у него невольную улыбку.

— Напрасно, Савва, усмехаетесь, — с неподражаемой простотой перешла она на короткую ногу. — Привычка хорошая. В нашем деле даже необходимая.

Она открыто бравировала новым и для нее «нашим делом». Морозов весело поддакнул:

— Да-да, Татьяна. Наше дело — так наше. Я принес пятьдесят тысяч. Пока! Посмотрим, заслуживаете ли вы большего.

— Я не уличная девка, а Борис не карманник с Сухаревки. Он уже на пути в Берлин, надеюсь, миновал русскую границу.

— Вот как! — невольно впадал в ее легкомысленный тон и поживший на свете Морозов. — Выходит, я его заместитель?

— На сегодняшний вечер — да. — Она села за стол не напротив, а рядом. — Не забывайте, что в полночь я тоже уезжаю.

— В Берлин?

— Да. Дальше будет видно. Поспешай, Савва, — и совсем уже на короткую ногу ступила она. — Ты плохо ухаживаешь. Разве такому купцу-молодцу стол не нравится?

— Да куда уж лучше! — искренне заторопился он наливать-разливать.

Небольшой стол сервирован был в лучшем виде. На две персоны, но на две, пожалуй, и ночи.

Однако ж у него‑то в запасе не ночи — часы отходные. Заразившись галопом этой непостижимой петербургской якутки, он и себя гнал в два кнута.

— Еще шампанское?

— Предпочитаю коньяк.

Он налил и коньяку, удивляясь: «Неужели выпьет?»

Она отставила рюмку:

— Под коньяк полагается поцелуй.

Вот как! Он охотно исполнил ее пожелание, волнуясь, как мальчишка. Не находя слов и только приговаривая:

— Да, Танюша! Ты прекрасно устроилась, да!

— В трех‑то не самых лучших комнатах?

— Все‑таки в трех. И гостиная, и кабинет, и-и.

— Спальня, конечно. Что ж ты, Саввушка, смутился?

— Да я, да я тебя знаешь как?.. — схватил он было ее на руки.

— Не знаю, но догадываюсь, — хлопнула она его по рукам. — Всему свое время. Еще коньяку!

— Под поцелуй якутский?

— Дурак! Под парижский.

Париж был не хуже Москвы.

Савва Тимофеевич Морозов, вполне солидный купчина, уподобился волку, утаскивающему в логово несчастную овечку. Одна лишь разница: овечка заливисто хохотала:

— Можно и покрепче, за пятьдесят‑то тыщонок!

Купчина — по-купечески рявкнул:

— За сто!

Овечка протрезвела маленько:

— На жизнь мне хватает отцовского золотишка. А князь Сергей большего не стоит.

— И это тебе известно? — опасливо сбросил он ее на кровать.

— И это, и многое другое. Принеси покурить. — И пока он босиком бегал в гостиную, совсем уже загадочно добавила: — Даже то, что некая Татьяна, на балу у императора избранная собирать пожертвования для манчжурских раненых, выхватит из‑под корсажа кинжал и вонзит его в грудь Николашке, сыплющему на блюдо золотишко. Так мы решили!

От этих слов Савва Морозов заленедел. Ему уже не захотелось грызть лягавшую копытцами овечку.

Отнюдь не овечьим голосом она прикрикнула:

— Ну?!

Все‑таки дочь вице-губернатора. Не с князя ли Сергея пример брала?

Как можно было ослушаться!

Пройдет не так уж много времени, с год всего, как это все и сбудется. Почти.

И званый бал в Зимнем дворце, и сборы пожертвований в пользу покалеченных манчжурских воинов, и сборщицей пожертвований, по указанию Николая, который тайком ухлестывал за петербургско-якутской белокурой бестией, будет назначена именно Татьяна Леонтьева, и смертельный кинжал уже засунут за корсет. Только сам‑то император Николай, по какому‑то внутреннему внушению, на свой бал не явился.

Сдав золотой поднос алчно набежавшим чиновникам, белокурая бестия выбежала на променад-площадку и метнула кинжал в пролет лестницы — мундир охранного жандарма пришпилило к дубовым перилам. Ее гнев списали на необузданный характер. Посмеялись, и только.

Но в Париже, куда она укатила за своим другом Борисом, Татьяна Леонтьева застрелила прилюдно, прямо в кафе, одного подозрительного провокатора. который оказался просто серьезным парижским обывателем.

Зрение подвело, что ли? Или лишняя рюмка коньяку?

Как бы там ни было, быстрые дни свои она кончила в парижской тюрьме. От бешеной, скоротечной чахотки.

Впрочем, Савва Тимофеевич Морозов никогда этого уже не узнает — встретит дурную весть на Рогожском кладбище. Однако ж не будем забегать вперед. Всему свое время.

Предсказание о судьбе великого князя Сергея все‑таки сбылось!

И оскорбленный мануфактур-советник сможет по-купечески лично убедиться, что его денежки не пропали даром.

Всему свое время.

Противоречивые чувства овладевали Саввой Тимофеевичем после свидания с великим князем.

С одной стороны, вроде бы и лестно: щелкнул по носу августейшего дядю. С другой — неприятно повышенное внимание к нему. Оскорблял откровенный цинизм, с которым губернатор предложил ему сотрудничать с охранкой — составлять списки ненадежных рабочих и выдавать их полиции. В первую‑то очередь — Севастею Иванову, которая хотя и была убрана в Ваулово, но недалеко же. Ходки за один день туда и обратно шастали. И чувствовалось: неспроста. Полиция все чаше выковыривала разные газетенки, вроде небезызвестной «Искры», — кто‑то же раздувал из нее костерок. Да кто — все та же Севастея!

Когда ему все это порядочно надоело, он верхом, налегке, прискакал в Ваулово.

— Севастея Ивановна, — уважительно, но сурово предостерег ее, — ты на горячих углях пляшешь.

— Савва Тимофеевич, хозяин, взгляни на меня: какая я плясунья? Баба старая, седая уж.

Он, конечно, взглянул и ужаснулся: что жизнь делает с человеком! С женщиной, то бишь. Сорока ведь нет, а верно: старуха. Только в припудренных белью глазах прежний бешеный огонь. Без мужской, что ли, угасшей ласки?