Бофор оглянулся в поисках поддержки, но даже те лорды, что клялись в верности его Дому, те, что ненавидели и боялись герцога Йоркского, не могли отрицать очевидного. Король действительно не признал собственного сына; он явно был недееспособен; он ничего не видел и не слышал; он вообще находился где-то далеко-далеко — неведомо где.

— Хорошо, мы сейчас вернемся в Вестминстер, — объявил Бофор, — и будем ждать, когда его милость, король Англии, поправится. — Он бросил в сторону врачей яростный взгляд. — Надеюсь, наши добрые врачи все-таки сумеют его разбудить. Я очень на это надеюсь!

В ту ночь, уже у себя, в Вестминстерском дворце, я все думала, погружаясь в дремоту: что же это за сон, если его невозможно прервать? Скорее уж он подобен смерти, хотя, с другой стороны, как человеку в таком состоянии могут сниться сны, отчего он вдруг, не просыпаясь, обретает способность двигаться, шевелиться? И каково это — внезапно проснуться после столь долгого и глубокого сна и увидеть всех этих врачей, и эту жуткую, пустую комнату с креслом, к которому тебя привязывали ремнями, и эти хирургические приспособления, эти ножи и ланцеты, этих пиявок в кувшине? Увидеть, ужаснуться и снова соскользнуть в сон, не имея ни сил, ни возможности даже протестовать против подобных издевательств? Каково это — увидеть жуткий сон, но, пытаясь закричать, лишь открывать рот в безмолвном вопле и, чувствуя себя немым, снова уснуть? Когда сон все же сморил меня, мне опять снился сказочный Король-рыболов, который ничего не может поделать, даже когда его королевство охватывают хаос и тьма, который бросает молодую женщину на произвол судьбы, и она остается одна, без мужа. И этот Король-рыболов ранен в пах, а потому не может ни произвести на свет ребенка, ни удержать свои земли. Вот почему пуста колыбель в его доме и бесплодны поля в его стране. Я проснулась среди ночи — спасибо Господу, ведь те чары, что темным одеялом накрыли нашего спящего короля, меня ни в малой степени не коснулись. А потом я еще долго металась по подушкам, размышляя: а что, если это все же моя вина? Что, если это я приказала королю не видеть? Что, если это мои неосторожные слова сделали его слепым и глухим?

Но на рассвете я встала вполне бодрой и отдохнувшей, мысли мои были ясны, и я была готова действовать. Казалось, кто-то разбудил меня, тихонько окликнув по имени. Я достала шкатулку с драгоценностями, подаренную мне двоюродной бабушкой Жеанной, и вынула оттуда кошелечек с магическими амулетами. На этот раз я выбрала корону, которая символизировала для меня возвращение короля. К короне я привязала четыре тоненьких ленточки разных цветов: белую — как символ зимы, если король придет в себя зимой; зеленую — как символ весны, если нам предстоит ждать до весны; желтую — как символ лета, если он не очнется до сенокоса; и красную — на тот случай, если король вернется к нам только через год, когда на зеленых изгородях созреют ягоды. К этим четырем ленточкам я привязала четыре черные лески и спустилась на берег Темзы, в то место, где она была особенно полноводной и быстрой, поскольку вода там значительно поднималась в связи с морскими приливами.

Вокруг не было ни души. Я прошла к небольшому деревянному причалу, где лодочники-перевозчики обычно высаживают своих пассажиров, и примотала лески к одному из столбиков причала, а маленький амулет в виде короны с четырьмя разноцветными ленточками постаралась забросить как можно дальше от берега. Затем я снова вернулась во дворец, где королева Маргарита с нетерпением ожидала возможности покинуть наконец родильные покой, пройти обряд очищения и обрести свободу.

Амулет в виде короны я оставила в реке на целую неделю. Маргарита за это время успела «очиститься» в церкви, где отслужили чудесную мессу в присутствии всех герцогинь королевства, составлявших свиту королевы и тем самым оказывавших ей особые почести. Казалось, мужья этих герцогинь вовсе и не сошлись в жестокой схватке, пытаясь решить, каким образом маленький принц может быть признан королем и каким образом следует управлять страной, если сам король ничего не видит, не слышит и со своими обязанностями справляться не способен. Теперь, когда королева влилась в светскую жизнь, герцог Сомерсет снова стал навещать ее и как-то поведал следующее: граф Солсбери, зять герцога Ричарда Йоркского, прилюдно заявляет, что король вовсе не является отцом маленького принца, и очень многие, даже слишком многие, ему верят, а это уже весьма опасно. Королева, разумеется, тут же дала всем понять: любой, кто станет слушать подобные мерзкие сплетни, может более ко двору не являться, а уж ее ближайшие друзья даже общаться не должны ни с графом Солсбери, ни с его злобным сынком, графом Уориком. Она постоянно твердила мне, что герцог Ричард Йоркский, все его сородичи и даже его супруга герцогиня Сесилия — отныне ее смертельные враги, и мне запрещается и близко подходить к кому-либо из них. Однако же она так и не попыталась ни объяснить, ни опровергнуть того, что именно эти ее «враги» говорят, а вместе с ними и столько других людей, утверждающих, что король наш не имеет достаточной мужской силы для зачатия сына, а значит, этот мальчик — никакой и не принц вовсе.

Королева и Эдмунд Бофор надумали удвоить усилия, направленные на то, чтобы пробудить короля Генриха от сна. Они наняли новых врачей и экспертов, они изменили закон, запрещавший практиковать алхимию, они позволили ученым людям снова заниматься и теорией, и научными опытами, попросив их особо поразмыслить над причинами различных душевных недугов и возможностями их излечения. Алхимики вновь разожгли огонь в горнах и печах, вновь принялись посылать друг другу иноземные травы и специи, ведь теперь не только травничество, но даже занятия магией снова были законными, поскольку все надеялись, что в конце концов будет найдено средство, способное исцелить короля. Маргарита и Сомерсет разрешили врачам применять любые сильнодействующие средства и любые способы лечения, однако по-прежнему никто так и не мог понять, что же случилось с королем и как исцелить поразивший его неведомый недуг. Поскольку король с детства был известен как меланхолик, врачи попытались изменить тип его темперамента.[59]В глотку Генриха вливали обжигающе-острые и горячие напитки, супы, сдобренные всевозможными специями, желая таким образом «разогреть» его; несчастного короля укладывали спать под грудой толстых меховых одеял, прикладывали ему к ногам разогретые кирпичи, а по обе стороны от постели еще и ставили жаровни. Он, бедняга, не только обливался потом во сне, но и жалобно плакал, однако так ни разу и не проснулся. Врачи ланцетами рассекали ему руки и с помощью кровопускания пытались изгнать из его тела «водянистые соки», которые якобы и порождают меланхолию; они смазывали ему спину жгучей пастой из семян горчицы, и кожа у него на спине становилась красной и воспаленной; они проталкивали ему в горло различные пилюли; они так часто мучили его клизмами, что он испражнялся даже во сне и его, беднягу, часто рвало желчью.

Кроме того, врачи пытались заставить Генриха рассердиться, для чего больно били по ступням, кричали на него, всячески ему угрожали. Они, считая, что это врачебный долг, изводили его упреками в трусости, в том, что он никудышный мужчина, что он собственному отцу в подметки не годится. Они — да простит их Господь! — жестоко оскорбляли короля, выкрикивали ему в лицо такие вещи, что, если бы он услышал их, это разбило бы ему сердце. Только он ничего не слышал. Они хлестали его по щекам — от этих ударов на лице у него еще долго оставались красные пятна. Но он даже головы ни разу не приподнял, не попытался уйти от этих ударов; он лежал, совершенно безучастный ко всему, и врачи безнаказанно делали с ним все, что взбредало им в голову. Боюсь, это было уже не лечение, а настоящая пытка.