– Отношения, доктор? Что вы имеете в виду? – Голос тонкий, дрожащий, слезливый – но он здесь и он насторожен. – Ну и ханжа вы, доктор! Вы хотите узнать, целовалась и спала ли я с ним? Был ли он моим любовником? Да?

– Да, – отвечает Саймон. Он потрясен, но старается этого не показывать. Он ожидал ряда односложных слов, простых «да» и «нет», выуженных из ее летаргии и ступора: ряда вынужденных, сонных ответов на его настойчивые расспросы. Но только не подобного грубого издевательства. Этот голос не может принадлежать Грейс – но в таком случае чей же он?

– Занималась ли я с ним тем, чем вы сами хотели бы заняться с той потаскушкой, что схватила вас за руку? – Слышится сухой, сдавленный смешок.

Лидия открывает в изумлении рот и отдергивает руку, словно бы обжегшись. Грейс снова смеется:

– Вы хотите это узнать, и я вам расскажу. Да, я встречалась с ним на улице, во дворе, в одной ночной сорочке, при свете луны. Я прижималась к нему и позволяла целовать и лапать меня во всех тех местах, доктор, где и вам хотелось бы меня облапить. Ведь я знаю, о чем вы думаете, когда сидите со мной в той душной комнатушке для шитья. Но на этом все и закончилось, доктор. Больше я ему ничего не разрешила. Я водила его за нос, и мистера Киннира тоже. Заставляла обоих плясать под свою дудку!

– Спросите ее, зачем, – говорит Саймон. Он не понимает, что происходит, но быть может, это его последняя возможность во всем разобраться. Он должен сохранять спокойствие и продолжать расследование. Собственный голос кажется ему хриплым карканьем.

– Я дышала вот так, – продолжает Грейс, сладострастно постанывая. – Вилась да изгибалась всем телом. После такого он говорил, что готов на что угодно. – Она прыскает со смеху. – Зачем? Ах, доктор, вы всегда спрашиваете, зачем. Везде суете свой нос, да и не только нос. Ишь какой любопытный! Но вы же знаете, доктор, любопытному на днях прищемили нос в дверях. Остерегайтесь этой мышки рядом с вами и ее пушистой мышиной норки!

К удивлению Саймона, преподобный Верринджер хмыкает. Или, возможно, он кашляет.

– Это возмутительно! – восклицает жена коменданта. – Я не буду здесь сидеть и слушать подобные непристойности! Лидия, пошли отсюда!

Она приподнимается, шурша юбками.

– Прошу вас, не обессудьте, – призывает Дюпон. – Перед интересами науки скромность должна отступить на второй план.

Саймону кажется, что все это – уже чересчур. Он должен взять или хотя бы попытаться взять инициативу на себя: нужно помешать Грейс читать его мысли. Ему рассказывали о ясновидческих способностях людей, находящихся под гипнозом, но он никогда в это не верил.

– Спросите ее, – решительно требует он, – спускалась ли она в погреб мистера Киннира в субботу 23 июля 1843 года.

– Погреб, – говорит Дюпон. – Вы должны представить себе погреб, Грейс. Вернитесь обратно во времени, спуститесь в пространстве…

– Да, – отвечает Грейс своим новым, тонким голоском. – Иду через вестибюль, подымаю люк, спускаюсь по ступенькам в погреб. Бочонки с виски, овощи в ящиках с песком. Там, на полу. Да, я была в погребе.

– Спросите, видела ли она там Нэнси?

– Ну да, я ее видела. – Пауза. – Как вижу сейчас вас, доктор. Сквозь покрывало. Не только вижу, но и слышу.

Дюпон удивлен.

– Странно, – бормочет он, – впрочем, такие случаи известны.

– Она была жива? – спрашивает Саймон. – Она была еще жива, когда вы ее увидели?

Хихикает:

– Полужива, полумертва. Ее нужно было, – пронзительно хохочет, – избавить от страданий.

Преподобный Верринджер громко вздыхает. Сердце Саймона бешено колотится.

– Вы помогли ее задушить? – спрашивает он.

– Ее задушили моей косынкой. – Снова щебет и хихиканье. – На ней был такой миленький узорчик!

– Какой позор, – бормочет Верринджер. Наверное, думает обо всех потраченных на нее молитвах, а также – чернилах и бумаге. О письмах, прошениях, о своей слепой вере.

– Жаль, что пришлось оставить эту косынку: я так долго ее носила. Она матушкина. Нужно было снять ее с Нэнсиной шеи. Но Джеймс не разрешил мне ее забрать, и золотые сережки тоже. На них была кровь, но ведь ее можно отмыть.

– Вы убили ее, – шепчет Лидия. – Я так и думала. – В ее голосе, как ни странно, звучит восторг.

– Ее убила косынка. А косынку держали руки, – говорит голос. – Она должна была умереть. Плата за грех – смерть. Однако на сей раз умер еще и джентльмен. Все получили по заслугам!

– О, Грейс, – охает жена коменданта. – Я была о тебе лучшего мнения! Значит, все эти годы ты нас обманывала!

Голос радостно отвечает:

– Что за чушь! Да вы сами себя обманывали! Я не Грейс! Грейс ничего об этом не знала!

В комнате воцаряется мертвая тишина. Теперь голос мурлычет веселую песенку, словно жужжащая пчела:

– «О, расщелина в скале, спрячь меня скорей в себе! И пускай кровь и вода…»

– Вы не Грейс, – произносит Саймон. Несмотря на то что в комнате жарко, его бьет озноб. – Если вы не Грейс, то кто же вы?

– «В скале… Спрячь меня скорей в себе…»

– Вы должны ответить, – говорит Дюпон. – Я приказываю!

Опять тяжелая, ритмичная дробь, словно бы кто-то пляшет на столе в деревянных башмаках. А затем шепот:

– Вы не вправе приказывать. Вы должны сами догадаться!

– Я знаю, что ты – дух, – говорит миссис Квеннелл. – Духи могут говорить через людей, погруженных в транс, и пользуются нашими материальными органами. Этот дух говорит через Грейс. Но знаете, духи иногда лгут.

– Я не лгу! – восклицает голос. – Я выше этого! Мне больше не нужно лгать!

– Им не всегда можно доверять, – продолжает миссис Квеннелл, словно бы речь идет о ребенке или служанке. – Возможно, это Джеймс Макдермотт пришел сюда, чтобы запятнать репутацию Грейс. Обвинить ее во всем. Он умер с этим желанием в душе, а люди, стремящиеся отомстить, часто остаются на земном плане.

– Извините, миссис Квеннелл, – возражает доктор Дюпон, – но это не дух. Должно быть, мы наблюдаем естественное явление.

В его словах сквозит отчаяние.

– Я не Джеймс, старая мошенница! – кричит голос.

– Ну тогда Нэнси, – отвечает миссис Квеннелл, видимо, не обращая никакого внимания на оскорбление. – Они часто грубят, – поясняет она, – и обзываются. Некоторые очень злобные – это приземленные духи, которые не могут смириться со своей смертью.

– Я не Нэнси, дура ты набитая! У Нэнси ведь шея свернута, как же она может говорить? А какая славная была когда-то шейка! Однако Нэнси больше на меня не сердится, теперь она моя подружка. Теперь она понимает, что нужно делиться. Ну-ка, доктор, – говорит теперь вкрадчиво голос. – Вы ведь любите загадки. И уже знаете ответ. Я сказала, что это была моя косынка, которую я оставила Грейс, когда… когда… – Она снова начинает петь: «Так преданно очи ее просияли, что в Мэри…»