ради утверждения собственного существования. Если я признаю только естественно-научные ценности и объясняю все на свете физически, то тем самым обесцениваю, торможу или даже останавливаю духовное развитие своих пациентов. Напротив, если я придерживаюсь целиком духовных толкований, то не понимаю «природного» человека, совершаю над ним насилие и лишаю его права на физическое бытие. Немало случаев самоубийства в истории психотерапевтического лечения произошло из-за подобных врачебных ошибок. Меня не слишком заботит, кто есть кто, – является ли энергия Богом или Бог энергией; этого мне знать не дано. Однако я могу и должен давать внятные психологические объяснения.

[679] Современный психолог не в состоянии занять решительно ту или иную позицию, он ощущает себя на распутье между ними, опасно приверженный рассуждениям вроде «с одной стороны… но с другой стороны»; эта ситуация так и манит податься в мелочные оппортунисты. В том, несомненно, и состоит величайшая угроза coincidentia oppositorum[515], интеллектуального избавления от противоположностей. Разве возможен иной результат от придания равной ценности двум противоположным гипотезам, кроме бесформенной и бесцельной неопределенности? В противовес сказанному мы охотно хватаемся за объяснительный принцип в силу его однозначности: он допускает такую точку зрения, которая способна стать точкой отсчета. Безусловно, мы сталкиваемся здесь с трудноразрешимой проблемой – намерены опираться на объяснительный принцип, опосредованный реальностью, но в то же время современный психолог уже не может сводить все на свете к физическим проявлениям бытия, единожды воздав должное психической его стороне. Впрочем, он не может и превозносить дух в ущерб материи, ибо не вправе игнорировать относительную ценность физического бытия. Так что же ему в итоге выбрать?

[680] Размышляя над этим вопросом, я пришел к выводам, которыми и хочу поделиться. Конфликт между природой и духом сам по себе есть отражение парадоксальности психической жизни, у которой имеется как физическая, так и духовная сторона, что кажется противоречием, поскольку мы не в силах понять сущность психического. Всякий раз, когда человеческий разум пытается постичь то, чего не в состоянии опознать целиком, нам приходится, если мы честны с собой, противоречить самим себе, приходится признавать предмет своего непонимания во всей его противоречивости, дабы хоть как-то в нем разобраться. Конфликт между физическим и духовным лишь показывает, что психическая жизнь как таковая есть нечто, неподвластное постижению. Не подлежит сомнению, что она дается нам в непосредственном опыте. Все, что я воспринимаю, психично. Даже физическая боль является психическим образом, который я воспринимаю; мои чувственные ощущения, навязывающие мне пространственный мир непроницаемых объектов, суть психические образы, которые и составляют мой непосредственный опыт, ибо они единственные присутствуют в сознании. Моя собственная психика преображает и фальсифицирует реальность, причем до такой степени, что я вынужден прибегать к искусственным вспомогательным средствам для определения того, каковы объекты вне меня самого. Тогда-то я выясняю, что звук – это колебание воздуха такой-то частоты, а цвет – это волна света такой-то длины. В действительности мы настолько поглощены психическими образами, что вообще не можем проникнуть в суть внешних по отношению к нам объектов. Все наше знание сводится к психической материи, которая одна доступна нам и является предельно реальной. Вот какова реальность, с которой работает психолог, – реальность психического.

[681] Если попробовать развернуть это понятие, нам покажется, что отдельные психические элементы или образы порождаются «материальным» окружением, к которому принадлежат наши тела, а другие, не более и не менее реальные элементы, происходят из так называемого «духовного» источника, как будто принципиально отличного от физической среды. Воображаю ли я автомобиль, который хочу купить, или стараюсь представить, в каком состоянии пребывает душа моего покойного отца (то есть заботит ли меня внешний факт или некая мысль) – то и другое будет психическим событием. Различие между ними в том, что первое соотносится с физическим миром, а второе – с миром духовным. Если наложить представление о реальности на плоскость психического (где реально лишь оно само), конфликт между природой и духом как противоречивыми объяснительными принципами будет исчерпан. Каждый сделается всего-навсего обозначением конкретного источника психических элементов, которые заполняют поле моего сознания. Обжигаясь в пламени, я не ставлю под сомнение реальность огня, тогда как в страхе перед появлением призраков я утешаю себя мыслью, что призраки – это просто иллюзия. Но огонь является психическим образом физического процесса, суть которого мне неведома, и точно так же мой страх перед призраками есть психический образ из духовного источника, ничуть не менее реальный – ведь он внушает мне неподдельный страх, а огонь причиняет боль. Что касается психического процесса, провоцирующего страх перед призраками, его природа для меня скрыта, как и природа материи. Мне не приходит в голову объяснять огонь иначе, нежели через химические или физические понятия, и точно так же я не пытаюсь объяснять свой страх перед призраками иначе, нежели через психические процессы.

[682] Тот факт, что непосредственный опыт дается нам только психически и что непосредственно постигаемая реальность поэтому может быть только психической, объясняет, почему для первобытного человека духи и магические воздействия столь же реальны, что и физические события. Первобытный человек еще не разделил свой исходный опыт на противоречивые составляющие. В его мире дух и материя пронизывают друг друга, а боги продолжают бродить по лесам и полям. Дикарь подобен ребенку, родился пока не целиком, заперт пока в своей душе, как во сне, пребывает в мире, не замутненном теми затруднениями в понимании, какие свойственны зачаткам разума. Когда этот примордиальный мир распадается на «дух» и «природу», Запад присваивает себе именно «природу», в которую склонен верить по своему темпераменту, а потому все больше запутывается в ней с каждым новым и болезненным усилием обрести духовность. Восток же, с другой стороны, признает превосходство духа и объясняет материю как иллюзию (Майя[516]), в азиатской грязи и нищете мечтая о возвышенном. Но ведь планета одна, и человечество на ней одно, следовательно, Восток и Запад не могут поделить мир пополам. Психическая реальность существует в своем изначальном единстве и ожидает, пока человек достигнет такого уровня сознания, когда уже не будет верить в одно и отрицать другое, когда станет признавать обе составляющие как единое психическое.

[683] На идею психической реальности, будь она признана обществом, можно было бы указывать как на важнейшее достижение современной психологии. Мне представляется, что всеобщее признание этой идеи – лишь вопрос времени. Рано или поздно ее примут, ибо лишь она позволяет нам понимать разнообразные проявления психического во всей их самобытности. Без нее нам неизбежно придется объяснять наш психический опыт способами, которые будут грубым насилием над доброй половиной