— О — о, зло. Зло, зло, зло. Вы всегда используете это слово, словно оно — меч, а не глупое самомнение. Когда ты высасываешь желток из яйца, это что, зло? Выживание — закон Природы, и мой орден хранит — или, лучше того, являет собой — секрет выживания, отрицания смерти. Новорожденные младенцы представляют собой лишь насущную необходимость: после первых двух недель жизни укоренившуюся в теле душу извлечь уже невозможно, а пятьдесят членов ордена нуждаются в устойчивых поставках, да еще надо покупать благорасположение кое — кого из политической элиты. Твой Адам Смит все прекрасно понял бы. Более того, без ордена эти Дары не родились бы вообще. Они — составляющие, изготавливаемые нами. И где тут твое «зло»?

— Красноречивое безумие, Владыка-настоятель Эномото, остается безумием.

— Мне больше шестисот лет. А ты умрешь через несколько минут…

«Он верит в эти догмы, — видит Узаемон. — Он верит в каждое слово».

— …так кто сильнее? Твои доводы? Или мое красноречивое безумие?

— Освободите меня, — говорит Узаемон, — освободите госпожу Аибагаву, и я расскажу вам, где находится сви…

— Нет — нет, никаких переговоров. Никто за пределами ордена не может узнать наши догмы и остаться в живых. Ты должен умереть, как Джирицу, и эта вечно сующая нос в чужие дела старая травница…

Узаемон рычит от горя:

— Она никому не причиняла вреда.

— Она хотела навредить моему ордену. Мы защищаем себя. Но я хочу, чтобы ты взглянул на это — артефакт Судьбы, принявшей облик голландца Ворстенбоса, который продал его мне, — Эномото подносит к лицу Узаемона пистоль, сделанный иностранцами. — Инкрустированная перламутром рукоять, а мастерство изготовления достаточно высокое, чтобы не верить конфуцианцам, отрицающим наличие души у европейцев. Он дожидался тебя с того самого момента, как Шузаи поведал мне о твоих героических планах. Смотри, смотри, Огава, это тебя касается. Сначала курок поднимается до «половины взвода». Потом пистоль заряжается со стороны «дула». Сыпется порох, за ним следует свинцовый шарик, завернутый в бумагу. Заряжается «шомполом», который крепится под стволом…

«Сейчас, — сердце Узаемона стучит кровавым кулаком. — Сейчас, сейчас…»

— …затем насыпаем на открытую полку, сюда, немного пороха, закрываем крышкой, и теперь наш пистоль «заряжен и готов». Сделано за половину голландской минуты. Да, опытный лучник может посылать стрелу за стрелой в мгновение ока, но на изготовление пистоля уходит гораздо меньше времени, чем на подготовку опытного лучника. И любой сын говновоза может вытащить такой и уложить на землю всадника — самурая. Наступит день — ты его не увидишь, в отличие от меня, — когда такое оружие перевернет наш замкнутый мир. Нажимается курок, кремень бьется об «огниво», крышка открывается, искра зажигает полочный заряд, от которого пламя через «запальное отверстие» попадает в камеру основного порохового заряда, и свинцовый шарик пробивает твое…

Эномото прижимает ствол пистолета к сердцу Узаемона.

Узаемон чувствует, как струйка теплой мочи стекает по бедрам, но слишком напуган, чтобы устыдиться этого.

«Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…»

— …или, может… — дуло пистолета «целует» висок Узаемона.

«Сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас…»

— Животный страх, — шепот вползает в ухо Узаемона, — наполовину растворил твое сознание, потому я дам тебе пищу для ума. Музыку, скажем так, небес. Аколиты Ордена Горы Ширануи посвящены в двенадцать догм, но их не посвящают в тринадцатую, пока они не становятся учителями… одного из них ты видел этим утром, это хозяин гостиницы Харубаяши. Тринадцатая заповедь говорит о том, что должно быть в конце. Если бы наши сестры — и экономки тоже — спустились в мир внизу и открыли бы для себя, что никто никогда не видел живыми их Дары, их детей, возникли бы вопросы. Чтобы избежать подобных неприятностей, Сузаку дает им во время ритуала Расставания одно мягкое снадобье. Это питье приносит им упокоение без сна и видений задолго до того, как их паланкины выносят из ущелья Мекура. Затем их хоронят в той бамбуковой роще, на том самом кладбище, куда ты забрел утром. А вот тебе и последняя мысль: твоя детская затея спасти Аибагаву Орито не просто приговорила ее к двадцати годам службы: неуместным вмешательством ты убил ее.

Пистоль замирает у лба Узаемона…

Он отдает свое последнее мгновение молитве. «Отомсти за меня».

Клик, пружина, приглушенный скулеж… ничего… пока… но…

«Сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчас — сейчассейчассейчас…»

Гром раздирает щель, из которой вырывается солнце

Август 1800 год

Август 1800

В прошлый торговый сезон Моисей вырезал ложку из кости. Красивую ложку, в форме рыбы. Хозяин Грот увидел красивую ложку и сказал Моисею: «Рабы едят пальцами. Рабам ложки не нужны». Потом хозяин Грот забрал красивую ложку. Позже я проходил мимо хозяина Грота и японского господина. Хозяин Грот говорил: «Эта ложка сделана руками самого Робинзона Крузо». Позже Сиако слышал, как хозяин Баерт говорил хозяину Осту, что японский господин заплатил пятью лакированными мисками за ложку Робинзона Крузо. Д’Орсаи сказал Моисею, чтобы в следующий раз тот прятал свою ложку получше и сам менялся с кули или с плотниками. Но Моисей ответил: «Зачем? Когда хозяин Грот или хозяин Герритсзон перетряхнут соломенный матрас, они найдут все мое и возьмут себе. Они говорят: «У рабов нет собственности. Они сами чья‑то собственность».

Сиако сказал, что хозяева не позволяют рабам иметь ценные вещи или деньги, потому что раб с деньгами убежит очень быстро. Филандер сказал, что такие разговоры — плохие. Купидо сказал Моисею, что хозяин Грот ценил бы его больше и точно бы относился получше, если бы он вырезал больше ложек и отдавал их хозяину Гроту. Я сказал, такие слова — правда, если хозяин хороший, а если плохой, то никогда не будут правдой.

Купидо и Филандер — любимчики у голландских чиновников, потому что они играют музыку, когда хозяева обедают. Они называют себя слугами и говорят разные голландские слова, «парики» там, или «шнурки». Они говорят «моя флейта» и «мои чулки». Но и флейта Филандера, и толстая скрипка Купидо, и их красивые костюмы принадлежат хозяевам. У них нет обуви. Когда Ворстенбос уехал в прошлом году, он продал их ван Кли- фу. Они говорят, что их «передали» от прежнего директора нынешнему, но их продали каждого за пять гиней.

Нет, раб даже не может сказать: «Это мои пальцы» или: «Это моя кожа». У нас нет тел. У нас нет семей. Как‑то Сиако говорил о «моих детях там, в Батавии». Они родились от него, да. Но для его хозяина они — не «его». Для его хозяина, Сиако — конь, от которого получился жеребенок у лошади. Вот доказательство: когда Сиако горько жаловался, что не видел своей семьи много лет, хозяин Фишер и хозяин Герритсзон очень сильно его избили. Сиако ходит сейчас с палкой. Он говорит меньше.