— Он нас не упрекал. Наоборот, говорил, чтобы жили, ждали тебя в их доме. И тебе поклон просил передавать. Младший — Сенечка — из техникума вернулся, в котором на агронома учился.

Прогнали его. Бедный, на чердаке с неделю хворал. Еле одыбался. И теперь об науке думать закинул.

Иван Иванович слушал жену, сыновей. Молчал. Лишь в сердце кипела злоба. Нет, надо сдержаться. Надо выжить…

Бревно к бревну ложились, как по линейке. Какой по счету дом строили Комары? Даже здесь, в Усолье, первый дом поселковая шпана спалила. А легко ли новый поднять? Где столько сил набраться? Да и много ли той жизни осталось? Хоть бы остаток прокоптить спокойно, под своей крышей, в собственных стенах.

Ведь, по сути говоря, жить по-настоящему так и не пришлось. То с ними счеты сводили, то он мстил. То снова его за шиворот брали, изолировали даже от своей семьи. И все обиды, горести, голод и холод, болезни и боль. Где это тепло от ближних? Что такое — понимание и помощь? Кто его хоть раз поддержал и успокоил? За что всю жизнь прожил не любимцем, как другие, а подкидышем? Словно под холодным боком у судьбы родился.

В зоне (вот уж смех!) душегубы из-под моста, которые за копейку всю свою жизнь людей убивали, не считались негодяями. Начальство даже боялось их. И не заставляло работать, кормило. А его и там все пинали. Рядом с ним есть, спать и вкалывать считалось, унижением. Его из столовой все выкидывали пинком. И работяги, и фартовые, и политические, и даже обиженники.

Иван Иванович сплюнул, вспомнив. В своей деревне он даже не слышал о таком. Не говорили о педерастах и немцы. О них он впервые узнал в зоне. Изумился. Не поверилось. Но старый обиженник, поделившись с ним, спросил:

— А ты, за что влип? С чего тебя наши хмыри из барака под сраку выкинули? Иль ты из насильников?

— Ты что? — отодвинулся Комар и рассказал о себе.

— Так вот за что тебя! Ну и падла же ты, паскудная! Шлюха продажная! Ты еще тут дышать хочешь? Вали отсюда! Пусть я обиженник, пусть моя жопа пробита, но у тебя, гнида вонючая, душа хуже моей сраки. Ты ее под немца подставил! Пшел вон, мандавошка облезлая! — завизжал и вытолкал Комара за дверь.

— Скотина грязная! Я мстил за свое. За отнятое! А твои кенты убивали за что? Они ж из той банды, которая и меня ограбила! Видать, на всех вас не хватило кулаков! Вот и пошли вы: одни — открыто днем разбойничать, другие — по ночам. А суть в вас одна — воровская! Разве у меня не убили отца и братьев?

— Захлопни пасть! Не то ожмурю заразу, прямо в параше, чтоб хлябало не разевал! Нас — фартовых, не равняй с собой, лярва! Мы воруем у государства! Не у таких, как ты! Нам политика до сраки! Усеки о том! Но с немцем, как ты, мы не флиртовали! Не закладывали своих! Даже мусоров не засветили! Потому что немец мел всех подчистую. Без разбору. В нашей земле, как в своей хазе дышать хотел. Ему, вишь ты, наша Россия по кайфу! А мы, как говно! От того и шли фартовые войну. Они жмурили немца, чтоб не лез, сучье семя, в наши хазы, чтоб не делал жмуров из всех. Мы воевали с немцем, не такими, как ты, лысый козел! Сколько фартовых кентов в той заварухе полегло! Счету нет! А ты тут яйцами тухлыми метешь, мстителем рисуешься, пропадлина! Небось, без немцев сам не мог разделаться с фраерами! Кишка тонка! Вот тогда б тебе никто в зенки не срал бы! А коль фискалил немцу, да малых ребят ни про что жмурил — шкуру с тебя живого содрать надо! И не ной тут, как муха в голодной жопе! Жалеть такого мудака — нет дурных. Хиляй отсюда, пока мослы из жопы не выдернул! — прикрикнул бугор из барака фартовых и с силой захлопнул дверь за Комаром.

Иван Иванович остался один в кромешном месиве из снега с дождем.

— Куда идти? К кому? Кто примет? За что судьба так безжалостна? Даже негодяи, скоты, живут под крышей. Мне нигде места нет, — закрутилось перед глазами серое месиво зоны.

Очнулся он в медчасти…

Комар гонит воспоминания. Да и зачем будить больную память? Лучше навсегда забыть прошлое…

Но вот и ссыльные от него отворачиваются. Не признают. Будто он — прокаженный. И Гусев (все его считают умным), а дурак-дураком. Ни за что сослали. А он и теперь, даже хвалит законы новой власти. Отец Харитон лишь иногда приходит. Да и то, когда наступает время крестить нового Комара — следующего внука Ивана Ивановича.

Старик вспомнил, как крестил священник недавнего Комаренка. Его сын решил назвать в честь деда — Иваном. Харитон тут же в святцы заглянул, нашел число, когда появился на свет новорожденный и нарек малыша Лукой. В честь святого. Уходя, сказал Харитон, что мальчонка должен иметь светлую судьбу, быть послушным рабом Божьим, не нарушающим Писание, как дед…

Старик Комар тогда обозлился и послал священника в задницу. Харитон вышел из дома ни слова не сказав. Но домашние впервые всерьез обиделись на Ивана Ивановича. Младший — Сергей, даже отделиться от отца вздумал. И через неделю впрямь стал строить собственный дом.

Агриппина уговаривала сына одуматься, остыть. Но тот и слушать не хотел. Днем и ночью копал траншеи под фундамент дома, который вздумал поставить подальше от отцовского. Ему помогали — братья и невестки.

Старик с болью смотрел, как начали расти стены дома. Красиво работали дети. Любо посмотреть. Но для чего? Чтобы уйти от отца, покинуть его на старости, когда жизнь откровенно пошла к концу. А ведь для них старался. Ради детей копейку к копейке складывал. Теперь, когда выросли они — не нужен стал. А ведь не обижал никого из них, плохого слова не сказал. Ни одного, даже по заднице не ударил с самого детства. За что осерчали? Разве можно вот так, не прощать родителю? Да и в чем виноват он? — думает старик.

Управляется на кухне Агриппина, Пожалуй, она одна, всю жизнь его любила и, похоронив, оплачет. Станет жалеть о нем, — вздыхает Комар.

Но через два месяца, когда Сергей перешел в новый дом, забрав всех своих детей, Агриппина пошла к нему растить внучат, пока молодые на работе.

Теперь все внуки росли в доме младшего сына. Так порешили меж собой молодые. И Агриппина помогала им.

В доме Комаров стало совсем тихо и пусто. Холодом и одиночеством повеяло из всех углов. Стих смех, не лопочут малыши на койке деда. И даже синеглазая Василинка, дочка Андрея, не прибегает к деду больше, не виснет на жилистой шее, не рассказывает, что нашла она на море вместе с братьями.

Агриппина возвращалась домой затемно. Усталая, садилась за стол на кухне и, подперев кулаком щеку, долго смотрела на Ивана Ивановича, думая о чем-то своем.

Она ничего не говорила, не упрекала и не ругала его. Понимала бесполезность, припоздалость. Она тихо переживала разлад в семье, разрыв детей с отцом. А как весело, как тепло и хорошо было в доме, когда они жили все вместе… Трудно было смириться, что, покинув отцовский дом, сыновья не зовут отца к себе даже в гости. И ее ни о чем не просят. Сама приходит. Помогает без слов.

Но Комар однажды взъярился. Устал от одиночества, без горячих обедов и ужинов. Без постиранных рубах. Даже скотина не может долго оставаться без ухода. И сорвался: