Замок открылся. Белл распахнул дверь на смазанных петлях. Тихо, как в могиле. Он скользнул внутрь, закрыл дверь. Тусклая парафиновая лампа освещала винтовую лестницу, ведущую вниз, в подвалы и темницу, и наверх, в комнаты Кинкейда. В центре лестничного колодца свисала толстая веревка, помогавшая подниматься по крутым, узким ступеням. Она шла от крыши до темницы, и любое движение заставило бы ее шумно удариться о камень.

Белл извлек пистолет и начал подниматься.

Из-под двери, ведущей в комнаты Кинкейда, пробивался свет. Неожиданно Белл уловил запах мыла и повернулся на движение, которое почувствовал за собой. Из темноты материализовался человек плотного сложения, в одежде слуги, с кобурой на бедре. Белл действовал с быстротой молнии, воткнув рукоять пистолета в горло немца, приглушив его крик и ударом кулака по голове лишив человека сознания. Он быстро протащил его по коридору, нашел еще одну дверь, открыл ее и втащил слугу внутрь. Срезал ножом шнуры портьер, связал человека по рукам и ногам и вставил в рот кляп.

Надо было торопиться. Охранника хватятся.

Он проверил коридор перед комнатой Кинкейда: пусто и тихо. Дверь тяжелая, ручка большая. Белл знал, что эту дверь Кинкейд не запирает, полагаясь на защиту стен, внешней двери, охранников и немецких солдат, которые блокировали дорогу.

Белл прижался ухом к двери. И услышал слабую музыку. Соната Бетховена. Вероятно, фонограф: сомнительно, чтобы в горах можно было принимать радиопередачи. Ну и хорошо, звук заглушит шум открываемой двери. Он повернул ручку. Дверь была не заперта. Белл толкнул ее и вошел в теплую, неярко освещенную комнату.

В камине горел огонь, свечи и керосиновые лампы освещали книжные шкафы, ковры и красивый потолок, выложенный звуконепроницаемой плиткой. Повернутое к огню, спинкой к двери стояло кресло с подголовником. Белл закрыл дверь, чтобы Саботажника не насторожил сквозняк. Постоял в тишине, пока глаза привыкали к освещению. Музыка доносилась из другой комнаты за дверью.

Голосом, заполнившим помещение, Исаак Белл произнес:

— Чарлз Кинкейд, я арестовываю вас за убийство.

Саботажник вскочил с кресла.

Он по-прежнему был крепко сложен, но выглядел на все свои шестьдесят девять лет. Слегка сутулящийся, в бархатном жилете и в очках, Кинкейд мог бы сойти за отставного банкира или даже за университетского профессора, если бы не шрамы, память о чудесном спасении из каньона Каскейд. Разбитая, приплюснутая левая щека на некогда красивом лице. Левая рука кончается неожиданно, сразу за локтем. Выражение лица — под стать шрамам. В глазах горечь, лицо перекошено от разочарования. Но вид Исаака Белла словно оживил его, и он вновь стал насмешливым и презрительным.

— Вы не можете меня арестовать. Это Германия.

— Вас будут судить в Соединенных Штатах.

— Вы что, оглохли от старости? — насмехался Кинкейд. — Слушайте внимательно. Как верный друг нового правительства, я пользуюсь полной защитой государства.

Белл достал из кармана лыжного костюма наручники.

— Мне было бы легче убить вас, чем доставлять живым. Поэтому не забывайте, что произошло с вашим носом, когда я в прошлый раз надевал на вас наручники. Повернитесь.

Держа Кинкейда под прицелом, он застегнул наручники на здоровом запястье и над локтем искалеченной руки. Убедился, что Кинкейд не сможет выдернуть руку. Щелчки наручников словно парализовали Кинкейда. Голосом, полным боли, он спросил Исаака Белла:

— Как вы смогли сюда проникнуть? Немецкая тайная государственная полиция перехватывает всех, кто приближается к моему замку на двадцать миль.

— Поэтому я и пришел один. С другой стороны.

Кинкейд застонал, словно отказавшись от всякой надежды.

Белл посмотрел пленнику в глаза.

— Вы ответите за свои преступления.

Музыка резко оборвалась, и Белл понял, что слышал не фонограф, а настоящее пианино. Он услышал звук открывшейся двери, шорох шелков, и в комнату вплыла Эмма Комден в модном платье с разрезом на боку, которое словно сливалось с изгибами ее тела. Как и у Кинкейда, лицо ее выдавало возраст, но не было ни шрамов, ни выражения горькой ненависти. Следы возраста, морщины — все кануло туда же, куда делись улыбки и смех. Сегодня ее темные глаза оставались серьезными.

— Здравствуйте, Исаак. Я всегда знала, что когда-нибудь мы с вами встретимся.

Белл растерялся. Миссис Комден ему нравилась, пока он не узнал, что она помощница Кинкейда. Невозможно было отделить ее шпионаж для Саботажника от убитых им людей. И он холодно сказал:

— Эмма, к счастью для вас, у меня есть место только для одного, иначе и вы отправились бы с нами.

Она ответила:

— Успокойтесь, Исаак. Забирая его, вы наказываете меня. Я буду страданием искупать свои преступления — страданием, какое только вы способны понять.

— Что это значит?

— Как вы любите Марион, так я люблю его. Могу я с ним попрощаться?

Белл отступил.

Эмма встала на цыпочки, чтобы поцеловать Кинкейда в изуродованную щеку. И, делая это, прижала к руке Кинкейда в наручнике маленький карманный пистолет.

Белл сказал:

— Эмма, я застрелю вас обоих, если вы отдадите ему пистолет. Бросьте!

Она застыла. Но вместо того, чтобы бросить пистолет, нажала на курок. Тело Кинкейда приглушило выстрел. Кинкейд тяжело опрокинулся на спину.

— Эмма! — выдохнул он. — Черт побери, что ты наделала!

— Не могу вынести мысль о том, что ты умрешь в тюрьме или на электрическом стуле.

— Как ты могла меня предать?

Эмма попыталась сказать еще что-то, не смогла и молча повернулась к Исааку Беллу.

— Она вас не предавала, — сказал Белл. — Она сделала вам подарок, которого вы недостойны.

Глаза Кинкейда закрылись. Он умер, пытаясь что-то прошептать.

— Что он сказал? — спросил Белл.

— Он сказал: «Я достоин всего, чего хотел». Это была его глубочайшая вера и величайшая сила.

— Он все равно отправится со мной.

— Люди Ван Дорна не сдаются, пока не получат своего человека? — горько спросила она. — Живого или мертвого.

— Да.

Эмма опустилась на колени и заплакала над телом Кинкейда. Белл невольно был тронут. Он спросил:

— Как вы будете жить?

— Как-нибудь, — ответила она. — Мне никогда ничего не делается.

Эмма Комден ушла в свою комнату и заиграла печальный, медленный рэгтайм. Когда Белл наклонился, чтобы взвалить тело Кинкейда на плечо, он узнал меланхолическую импровизацию на тему мелодии, которую она играла давным-давно в «особом» на станции Окленд, — «Маринованных с перцем огурчиков» Аделины Шепард.