Точка!

Галилей расхохотался, потянулся к трубе, собираясь приказать Дорофееву остановиться, но замер — объемное изображение всё еще оставалось подернутым рябью.

— Не может быть! Не может! Нет!!

Увидев рябь впервые, астролог счел ее обыкновенной помехой, вызванной некачественным соединением, однако теперь, на точке, она означала…

— Галилей!

Она означала, что ему придется и дальше сидеть у запущенного наполовину астринга, наполовину в Пустоте, наполовину в реальности. Сидеть и впитывать в себя ту дрянь, которую выплевывает разогнанный Философским Кристаллом астрелий. Сидеть и надеяться на чудо, потому что выключать астринг Квадрига права не имел.

— Галилей!!

Астролог взялся за трубу и хрипло ответил:

— Не меньше двадцати минут, капитан. По курсу гуляет «Сучий всполох».

Подлая Пустота решила пошутить.

— Двадцать минут?

— Галилей не ошибается.

— Базза, мы можем подняться еще выше?

— Там слишком сильный ветер, мессер! Нас выбросит из точки!

— Лилиан, почему мы не улетаем? — Георг испуганно трясет руку девушки. — Я боюсь!

— Астролог пытается создать «окно», скоро у него получится…

Мостик прошивают пули. Четыре пули. Вылетели из пола, оставив после себя идеально круглые отверстия, и спрятались в потолке.

— «Шурхакены», — невозмутимо сообщает Валентин.

Генрих стискивает зубы и обнимает Густава. Лилиан судорожным жестом гладит маленького Георга по голове и переводит взгляд на своего героя.

Помпилио вздыхает.

Западня.

Пулеметы и пушки «Амуша» не справляются. Им помогают выскочившие на открытый мостик вулениты, стреляют по аэропланам из дальнобойных винтовок, но всё равно: пулеметы и пушки не справляются. Лупят, не переставая, но не справляются. Сбили всего один аэроплан — слишком мало, учитывая размер стаи. Очень мало.

Хитроумные подвески позволяют стрелкам вести огонь почти отвесно вниз, однако изрядный кусок днища все равно остается без прикрытия, и самолеты умело этим пользуются. Они не могут подняться на высоту «Амуша», а потому заходят снизу, резко забирают вверх, расстреливают беззащитное пузо цеппеля, отворачивают и уходят почти безнаказанными. Они атакуют по очереди, один за другим, но их настолько много, что пули прошивают цеппель почти непрерывным потоком. А сзади «Амуш» подпирает неповоротливая махина, продолжающая плеваться аэропланами и ждущая, что цеппель снизит скорость, подставившись под пушечный выстрел.

«Сделай что-нибудь», — беззвучно молит взгляд девушки.

В нем больше нет адигенской холодности, в нем только надежда.

И Помпилио кивает, так же, без слов, отвечая: «Сделаю».

Для тебя, мой загратийский цветок, всё, что угодно.

— Валентин! «Трех сестер» и патронташ! Базза — к штурвалу! Рулевой — приготовить «корзину» на сто метров вниз! Немедленно!

— Что ты задумал?

— Слишком опасно, мессер…

— Галилей потребует остановиться, и у вас будет время меня втянуть! Не подпускайте каракатицу на пушечный выстрел! Всё!

Помпилио выскакивает в коридор.

— Что он задумал? Базза! — Позабыв о детях, Лилиан подбегает к капитану и хватает его за рукав. — Что?

— Мессер прикроет нам пузо, — не глядя на девушку, цедит Дорофеев.

— В корзине?

— Да.

— Но…

— У нас нет другого выхода, адира. Самолеты могут повредить тяговые двигатели или сам кузель. Или астринг. — У капитана ходят желваки. — Если мессер их не отгонит, мы можем остаться здесь навсегда.

Мостик прошивает еще одна очередь.

— Пожар в третьем двигателе!

— Мерса! Не спать!

— А где третий?

— Бегом, придурок! Мы теряем скорость!

Рев Бедокура отбивает у Андреаса всякую охоту продолжать уточнения. Он подхватывает огнетушитель, на котором болтается свеженькая бирка: «Проверено. А. О. Мерса alh. d.», и выскакивает из машинного отделения.

Куда теперь?

— Где третий двигатель?

Нагруженный пулеметными лентами палубный на мгновение замедляет бег, машет куда-то вдаль, уточняет:

— Потом направо…

А в следующий миг уже скрывается из виду, патроны важнее слов.

«Потом направо…»

Мерса соображает, что нужную гондолу он определит по дыму и запаху гари, бежит, куда послали, сворачивает и видит на металлической двери большую цифру «3».

За которой бушует пожар.

Вздыхает, натягивает на лицо респиратор и…

— Гермес великий, не оставь!

Возможно, двигатель неспешно тлеет, а возможно — полыхает. За железной дверью мог скопиться один только дым, а может поджидать такое пламя, что огненный поток долетит до другого борта. Входить в непредсказуемую гондолу страшно, до рези в животе страшно, но… Но страшно сейчас всем: трем пацанам, из-за которых весь этот сыр-бор, и Бабарскому, что сидит сейчас у пулемета, страшно потному Бедокуру, бегающему по машинному отделению, и запертому в астринге Галилею, страшно Помпилио и Дорофееву. Все они идут сейчас по краю, и все стискивают зубы, загоняя страх так глубоко, что даже с собаками не отыщешь. И все они надеются, что не ошиблись с новичком.

— Олли, ты видишь, я иду! — Андреас стискивает зубы, загоняя страх так глубоко, как только может, а потом продолжает: — Я, мать твою спорки, иду!

И распахивает дверь.

Встречный ветер бьет в лицо, сносит корзину, не помогает даже тяжеленный груз.

Дорофеев сбросил скорость, теперь он держит «Длань» на постоянной дистанции, без увеличения, но ветер всё равно силен. Он пробирается под одежду — хорошо, что верный Валентин позаботился о цапе и перчатках, он с удовольствием закрыл бы Помпилио глаза, но их защищают «консервы», и еще он мешает дышать, каждый глоток воздуха достается с огромным трудом.

Ветер — враг.

Но убить его нельзя, и Помпилио выбрасывает ветер из головы, сосредотачиваясь на целях.

Выстрел.

Корзину болтает из стороны в сторону, подбрасывает и резко ведет вниз, прицеливаться не просто… Нет — прицеливаться невозможно, но Помпилио упрям. И он — бамбадао.

Выстрел.

Мощная пуля влетает в двигатель аэроплана, и тот буквально лопается, разлетается на части, и самолет падает вниз.