– Ну, что будем делать? – спросил Дэниел.

– Можно сесть поужинать.

– Можно.

– Или развернуть подарки.

– Можно.

– Правда, после всех вкусностей, торта и вина я не очень хочу есть…

– Ясно.

Дэниел вдруг понял, что, по всей видимости, ждал чего-то иного. Ему представлялось, что они пойдут в спальню, задернут занавески, сорвут всю эту парадную дребедень и упадут в постель. Теперь очевидно стало, что этого не будет. Она отошла к буфету и бесцельно перебирала вещи: новые баночки для круп, ножницы, давилку для лимонов. Вертя в руках ножницы, словно неведомый аппарат, назначение которого нужно угадать с завязанными глазами, проговорила:

– Ноги гудят. Хочу просто сесть и разуться.

Он уловил призвук этого «просто»:

– Разуйся, конечно. Передохни. Я сам как выжатый, – прибавил он и солгал.

Она нагнулась, сняла лодочки и показалась вдруг коренастой и немолодой в льняном костюме без талии и круглой шляпке, в которой после банкета молодой муж «умчал» ее в это вот унылое предместье.

– И шляпку сними, – сказал Дэниел, глядя на нее с интересом.

Стефани по-прежнему отводила глаза. Она сняла шляпку, освободив блестящие, аккуратные локоны. Дэниел подумал, что раньше, кажется, волосы у нее были длиннее. А что будет, если потянуть прядку: она разовьется или спружинит обратно, как проволочка? Через неделю, может, через месяц он будет знать ее волосы. Его наполнила радость огромная и простая. Держа в руках шляпку и туфли, Стефани прошла в спальню, и Дэниел двинулся следом. Она оставляла на линолеуме изящные, влажные следы. Это взволновало его. В спальне она положила шляпку на комод, туфли поставила у кровати и тут же вышла обратно в гостиную. Дэниел побрел за ней. Стефани села на диван, приподняла уставшие ноги, пошевелила пальцами, покрутила лодыжками.

Все казалось ей ужасным. Ужасным, темным и окончательным.

Новая хозяйственная машинерия, непривычный тюль и кружево, и повсюду прочные, основательные вещи Дэниела: в шкафу большие, черные, потертые ботинки, огромный халат на двери в спальне бугрится, как толстый живот. Молитвенник на комоде, а рядом мужская щетка с застрявшими жесткими, черными волосами. Она огляделась, ища в этой в коробке отверстий для воздуха. Со всех сторон трещали и пели радиоприемники. На улице протопали ноги, и вдруг пронзительно заверещали детские голоса:

Лицо Стефани болезненно исказила улыбка. Песенка повторилась. Потом еще раз и еще. И Дэниел смотрел на нее так, что она ни на чем не могла остановить взгляд.

– Может, приляжешь? – сказал он. – Закрой глаза, подремли…

Хотел добавить: «Я тебя не трону», но это шло против его смутных представлений об обычаях свадебного дня.

– Приляг, – нарочито ровно повторил он и увидел, как в лице ее что-то промелькнуло.

– Хорошо, – бесцветно проговорила она.

Стефани поднялась и пошла в спальню. Там едва было место для кровати, кресла, комода и коврика на полу. Дэниел видел, как она сняла пиджак и блузку, выскользнула из юбки. Обошел ее и задернул шторы. В комбинации и чулках она быстро забралась в постель, вытянулась, украдкой глянула на Дэниела и закрыла глаза. Он подождал, потом, не до конца раздевшись, осторожно лег рядом. Стефани вся подобралась, свернулась, крепко сжала веки, рот, кулачки на подушке, даже пальцы поджала на ногах. Он глубоко и отчетливо вздохнул, коротко поцеловал ее в лоб, заложил руки под голову и мрачно уставился в темнеющий потолок. А потом, к собственному удивлению, он заснул.

Прошло время, и они проснулись. Вокруг было темно – сероватая летняя тьма. Во сне они оба сдвинулись в продавленную Дэниелом ложбинку. Он почувствовал, что она слабо пытается приподняться. Протянув тяжелую руку, прижал ее к постели.

– Вот, – сказал он. – Вот, я здесь.

Она повернулась к нему, и он увидел ее сияющие глаза, тихо смотрящие в темноту.

– Ну, не бойся, – прошептал он.

Разговор любовников – всегда на грани меж безмысленным лепетом и бесстыдной откровенностью, в зависимости лишь от того, как слышится то, что говорится.

Он не знал, слушает ли она. С надеждой сказал:

– Я люблю тебя.

Она издала какой-то тихий звук. Ему показалось, что ее губы двинулись.

– Что?

– Я тебя люблю, – сказала она каким-то детским, растерянным голоском.

Он понятия не имел, что она имела в виду. Осторожно потянул за какие-то ее лямочки. Она не противилась. Тогда неловко, молча, под аккомпанемент пианинного треньканья над головой и тромбона Гленна Миллера в метре от изножья кровати, осознавая собственную тяжесть на ее полном, но маленьком теле и дребезг кроватных пружин, Дэниел консумировал брак.

Было мгновение, когда он уткнулся лицом в ее лицо: щека к щеке, висок к виску. Тяжелым черепом приник к ее черепу сквозь мягкую кожу и плоть, что еще мягче. Подумалось: «Людей разделяют черепа. Сейчас – в этом вот смысле – я сливаюсь с ней. Так говорят, так принято говорить. Но в этой своей костяной коробке она о чем-то думает, и я думаю в своей коробке. И она не услышит моих мыслей, а я ее, даже проживи мы вместе еще полвека. Что она думает о мне? Что я для нее?» Этого он не знал, как не знал – что такое она. В доме викария, в одиночестве он создал идею Стефани. Он говорил с ней воображаемой, и она отвечала, смеялась, болтала ногами, сидя то на кровати его, то в кресле… Он открыл глаза: скорей увидеть ее лицо, а не красно-черную, пылающую внутренность своей головы. Он увидел влажный лоб, сомкнутые ресницы, сведенные брови, сжатые губы – все в ней было сжато, закрыто. «И все же, – подумал он, – я здесь. Что бы она ни думала, я здесь». Таково было его торжество – не больше, но и не меньше.

После она необыкновенно оживилась, словно заново осознала положенный молодоженам обычай. Быстро села в кровати:

– Надо нам, наверное, поесть.

– Если мы не хотим, то не надо.

– Просто миссис Элленби старалась, и мне будет совестно на все это смотреть.

– Так ты же не хотела есть?

– Теперь хочу. Ужасно!

– Ну, раз так, то поедим, конечно.

Помылись, оделись, сели друг против друга за стол. Ели курицу с зеленым салатом, потом еще салат фруктовый. Выпили немного вина. И все это время Стефани говорила. Раньше Дэниел за ней этого не замечал. Она болтала без остановки в умеренно-доверительном стиле, пригодном для публичных мест. Так не похоже это было на ее обычное молчание, то ленивое, то задумчивое. Она весело проходилась насчет свадебных заминок, шляпок и манер, вспоминала вместительные урны и глазированный слой торта, хранившийся на кухне в круглой жестянке. Решала, как расставить книги и повесить картины. Критиковала вид из кухонного окна и заедающую дверцу кухонного шкафчика. «Да, и уберем эту ужасную лампу. Здесь нужно что-то поуютней, с мягким светом».