— Сейчас утро или вечер, как думаешь?

— Позднее утро, наверное. Ладонь или две до полудня, но может, полдень уже прошел.

— А мне казалось, что дело к вечеру.

— Не исключено. Я уже времени не чувствую.

— Хочу пойти в убежище. Надо еще припасов принести.

В припасах не было никакой нужды, но Семай поднял руки в жесте согласия, затем укутался получше, подтянул колени к животу и закрыл глаза. Маати накинул на плечи толстые кожаные ремни плоскодонных саней, зажег светильник и отправился в долгий путь сквозь непроглядную тьму. Металлические полозья скребли по запыленному полу шахты, громыхая на камнях. Пока идти было легко, а вот на обратном пути придется как следует поднатужиться. Но Маати все равно был рад, что сможет побыть один. К тому же, когда он тянул сани, ему легче думалось.

Орудие убийства, созданное в страхе. Вот как назвала себя Неплодная. Маати еще слышал ее голос, чувствовал яд ее слов. Он уничтожил Гальт, а вместе с ним и свой народ. Все рухнуло. Оправдались и неуверенность в собственных силах, и сомнения в том, что он достоин зваться поэтом. Его будут ненавидеть поколениями. И он это заслужил. Сани, которые ползли за ним следом, кожаные ремни на плечах — разве это тяжелая ноша?

Нужные повороты Семай отметил горками камней. Если на поэтов начнут охоту, люди, обыскивающие шахты, не обратят на эти знаки никакого внимания, а Маати легко их примечал. На перекрестке он повернул налево, дошел до развилки. Один коридор уходил вверх, во тьму, другой вниз, в такой же непроглядный мрак. Маати выбрал правый.

Андат оставил ему лишь одно утешение, словно тонкую серебряную полоску, брошенную из милосердия нищему. Во всем, что случилось, была не только вина Маати. Ота-кво тоже приложил к этому руку. Он пришел к Маати. Он рассказал, что у школы есть секреты. Если бы не он, Маати никогда не стал бы поэтом. Никогда не встретил Бессемянного и Хешая, Лиат и Семая. А может, и Найит никогда не родился бы. Даже если бы гальты пришли, даже если бы рухнул мир, он рухнул бы не ему на плечи. Семай был прав, пленить Неплодную они решили все вместе, а последнее слово осталось за Отой-кво. Но почему-то именно Маати выгнали ютиться во тьме и холоде. Чувство, что его предали, светило Маати, как огонек во тьме. Оно его грело.

Вина лежала на всех, наказали только его. Это было несправедливо. Бесчестно. Сейчас, когда он оглядывался назад, страшная расплата казалась почти неизбежной. Ему не дали ни одной книги, не оставили и половины обещанного времени, пригрозили смертью от гальтского меча в случае неудачи. В таком положении пленение удалось бы только чудом.

Что до расплаты, ее выбирал не он, а Неплодная. Пленение не удалось, и андат перестал ему подчиняться. Если бы у Маати был выбор, он ни за что не причинил бы зла Эе. Все произошло помимо его воли. И все же где-то в глубине сознания он чувствовал форму андата, место в царстве идей, где остался его отпечаток, похожий на примятую траву, на которой спал гепард. Неплодная возникла из него и стала его воплощением. Пусть ненадолго, но голос она взяла из его сознания, а цену, которую заплатил мир, почерпнула из его мыслей и страхов. Это Маати придумал, как избавиться от расплаты и спихнуть ее на целый свет. Это его тень упала на мир. Виной всему был не он и не его воля. Только тень. Она даже не повторяла в точности его очертаний. Но все равно принадлежала ему.

Тоннель внезапно кончился, и Маати пришлось возвращаться к повороту, который он пропустил. Сначала он шагал вверх по крутому склону, потом наконец увидел впереди первый проблеск света и глотнул свежий морозный воздух. Он постоял немного, чтобы перевести дух, завязал все тесемки на плаще, натянул на голову меховой капюшон и начал преодолевать долгий последний подъем.

От шахты, где прятались поэты, до входа в потайное убежище идти было примерно пол-ладони. Снег был сухой, как песок. Ледяной северный ветер дул достаточно сильно, чтобы замести его следы, если бы их даже не стерли сани. Маати, пыхтя, шагал по каменистому заснеженному склону. Дыхание тут же обращалось в белый пар. Нестерпимый холод жалил лицо. Ноги сначала жгло, как огнем, потом они занемели. Меховая оторочка капюшона покрылась инеем. Маати тащил себя и сани. Онемение и боль казались ему чем-то вроде наказания, и он так погрузился в них, что слишком поздно заметил лошадь, привязанную у входа.

Это был маленький конек, накрытый толстой попоной и оседланный. Маати стоял и моргал, глядя на него, словно громом пораженный. Затем стремглав бросился за ближайший валун, чувствуя, как сердце трепыхается в глотке. Кто-то их разыскивал. Кто-то догадался, где они прячутся. Маати обернулся назад, зная, что его следы видны на снегу так же хорошо, как пятна крови на розово-голубых свадебных одеждах.

Ему казалось, что он прождал полдня, на самом же деле торопливое зимнее солнце не прошло и пол-ладони по небосводу. Из пещеры вышел человек, закутанный в плотный черный плащ. Лицо его пряталось под капюшоном. Маати разрывался между двумя желаниями — высунуть голову и втянуть ее поглубже в плечи. Осторожность победила. Не видя, что происходит за камнем, он сидел и ждал. Наконец лошадиные копыта с шуршанием затопали по снегу; звук отдалялся. Маати осторожно выглянул и увидел спину всадника. Тот направлялся назад, в Мати — черный завиток на бескрайнем траурно-белом поле. Маати ждал, пока не понял, что риск быть замеченным ничуть не меньше опасности получить обморожение. Он с трудом поднялся — руки и ноги зашлись ледяной болью — и заковылял к пещере.

Внутри никого не было. Он с удивлением понял, что ждал увидеть целый отряд мстителей с мечами наголо, готовых обрушить на него свой гнев. Маати стянул перчатки и развел небольшой костерок, чтобы согреться. Когда боль в пальцах утихла, он осмотрел пещеру. Ничего не пропало, все вещи были на своих местах. И тут он увидел корзиночку из ивовых прутьев. Внутри стояло два запечатанных воском горшка. Тяжелые. Набитые чем-то. Между ними лежал, свернувшись, точно сухой лист, какой-то свиток. Маати подул на руки и развернул пергамент.

Маати-тя!

Я подумала, что ты прячешься в нашем секретном месте, куда мы собирались бежать от гальтов, но тебя тут нет, поэтому я больше не знаю, где тебя искать. Оставляю горшочки на всякий случай. Там персики из наших садов. Они собирались кормить ими гальтов, поэтому я их стащила.

Лоя-тя говорит, что мне еще нельзя ездить верхом, поэтому не знаю, смогу ли приехать снова. Если ты найдешь корзинку, забери ее, тогда я буду знать, что ты приходил.

Все будет хорошо.

Под размашистыми неровными каракулями стояла подпись Эи. Маати расплакался. Он сломал воск на одном из горшков и непослушными пальцами вытащил оттуда кусочек румяного золотого персика — нежного и сладкого, пропитанного солнцем осени, которая уже прошла.

Мир меняется. Иногда медленно, иногда внезапно. Но он меняется, и с этим ничего нельзя поделать. Лицо горы стирает обвал, и камни уже не лягут на старое место. Война разбрасывает людей по свету, и не все вернутся в родные дома. Если еще будет кому вернуться.