из лужи с кровью воду пили,

припав к земле, сквозь носовой платок.

Едва снаряды загрузили

и не успели все понять,

как тотчас нас оповестили:

«Не медля, снова наступать!»

В атаку шли мы осторожно,

ведь немец — мастер воевать!

Мы тоже били — исхитрялись как возможно,

но как с их сверхбронею совладать?!

Горели самоходки, танки!

Боль в сердце трудно было превозмочь,

когда огонь сжирал друзей останки —

а ты ничем не мог помочь!

Илья Горелик в первый бой

шел с чувством страха, волею-неволей.

Из башни выскочил горящий, но живой,

и догорел на хлебном поле.

А с Тереховым — силачом,

случилось то, что не бывало:

как будто рыцарским мечом,

и люк, и голову сорвало!

Прокофьев Алексей горел,

и все ребята с ним горели,

мой экипаж спасти хотел,

но в башне взрывы загремели!

И наши танки снова отступили,

и самоходки, и стрелки,

комбаты правильно решили:

«Напрасные потери велики».

И только мы снаряды загрузили,

«Взять высоту!» — приказ был отдан вновь,

что сильно всех нас рассердило —

на немцев и своих чинов!

Теперь атаковали мы с экстазом!

На максимальных скоростях!

Пренебреженье к смерти разом

огнем бесстрашия зажглось в сердцах!

Опять два наших танка подожгли!

Горит и самоходка Чубарова!

И горевали мы до глубины души —

нет, не могла душа принять такого!

Пытались взять крутые скаты,

но в трех местах на минном поле

взорвались танки и солдаты,

и вновь мы отступили поневоле.

Нас, остальных, лишь сумерки спасли,

у немцев затемнив прицелы,

а то бы всех они сожгли!

Так, к счастью, мы остались целы.

Мы возвращались в темноте,

оставив сзади смертельный полигон,

наполовину были рады,

войдя в исходный свой район.

В тот час нам привезли и ужин,

но было всем не до еды,

он был нам и не очень нужен

от роковой друзьям беды.

Обидно за погибших было,

и мыслей не было других,

и сердце горестно щемило

у всех пока еще живых.

Читая письма за погибших,

не знавших счастья отродясь,

от девушек, парней любивших,

мы плакали все, не стыдясь.

А к ночи прибыл комполка

на «виллисе» с телефонисткой Валей,

и упрекнул нас свысока:

«А высоту-то вы не взяли».

Лев Либман верен был себе,

о чем мы знали наперед:

трезв — «действовать по обстановке»

а если пьян — «давай, вперед!»

Не мог уснуть в ту ночь никак,

сдавило сердце, как жгутом,

и думал: если биться так,

бессмысленно все пропадем.

Мой был сильнейший экипаж:

три старшины и опыт боевой —

есть смысл идти на абордаж,

рискуя всем и головой.

Механик был умен и смел —

наш Яков, он один из всех старшин

три тысячи моточасов имел

вожденья боевых машин.

Сергея оба, я и Яша

имели все один порыв:

«На грань поставив жизни наши,

идем с рассветом на прорыв!»

Шла самоходка на врага

меж Кругелем и высотою,

неслась, как метеор, она,

зигзагом рыская по полю!

Фашист открыл огонь тотчас!

Рвались снаряды — слева! справа!

Все чаще встряхивало нас

от рикошетного удара!

А с ним и сполохи огня

мы видели во все прицелы!

Я насчитал их тридцать два!

О Господи! А мы — всё целы!

Как оставалось метров сто,

нервишки-то у немца сдали,

мы радовались как никто,

что разбегаться они стали!

Но тридцать третий был не рикошет

он пробил в лоб,

и самоходку так тряхнуло,

что даже двигатель заглох

и взрывом башню опахнуло!

Снаряд взорвался в правом баке,

я Яше крикнул: «Заводи!

И темпа не сбавляй атаки!

Прислугу с пушкою — дави!»

С команды, отданной в экстазе,

мотор наш, подчинясь, взревел,

и Яша шел на полном газе —

чтоб новый выстрел не успел!

Пока мы пушки подавили —

их, видно, был дивизион! —

к нам самоходки подскочили

и танков наших батальон.

И с ходу мы продолжили атаку

ударом группировке в тыл!

Жестокою была та драка,

враг, покорившись, отступил.

Он потерял здесь двадцать танков!

Мы — третью часть от их потерь.

Так, дерзким штурмом спозаранку

мы овладели высотой!

Лишь тут, подмогой запоздалой,

пришли бомбить Илы-вторые!

И возвратились мы на огневые.

И что ж увидели!

Бригада вся почти сгорела,

благодаря такой «заботе», —

лишь с пол-полка тут уцелело

и полк погибших был в пехоте!

Гнетет меня тоска за жизни

павших так предвзято:

ведь кто-то же звонил в Москву,

мол, высота давно уж взята.

Пусть будут в грех обречены

и поле с павшими им снится!

И всей историей страны

тот карьеризм им не простится!

Ревуцкий Павел храбро бился,

там был и Дворников Сергей,

в той схватке отличился Юрий

Ветушкин, вятских он кровей, —

все мы, забыв себя, фашистов били!

Но глухи, глухи были командиры,

и за такой жестокий бой

ведь никого не наградили.

Нам бой забыть тот невозможно

и павших боевых друзей,

их вспоминаю часто-часто

и горечь тех печальных дней.