Но однажды, на Пасху, проходя вдоль единственной улицы деревеньки, невольно приостановился возле одного дома — из приоткрытого окна донесся до него торжественный женский голос:

— Поведа нам отец Евстифей, глаголя...

Костя подошел поближе, заглянул в окно. В просторной комнате было полно женщин — все в черном, с наглухо повязанными черными же платками лицами.

Возле стены, на каком-то возвышении, сидела в грубом деревянном кресле с подлокотниками мрачная костлявая старуха с остренькой головой, тоже замотанной в черное. Рядом с ней за столиком над раскрытой книгой склонилась молодая женщина. Она нараспев читала:

— «Идуще же ми путем, видех мужа, высока ростом и нага до конца, черна видением и гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, железнокоготна... весь зверино подобие имеша...»

Костлявая cтаруха пристукнула толстым костылем, чтение прекратилось.

— Неча взоры опускать и лукаво перемигиваться! — с гневом сказала она. — Не откроет Господь глаза ваши — не прозреете. Так понимать надо сие место из Лествицы[3]: вороги наши таково зверино подобие имеша. Вы на своей шкуре звериность сию попробовали. Выгнаны вы с родных мест, с Черногорского скита, в место это гнилое загнаны. Слышу, стенает об нас архиепископ наш Мелентий. Но и сюда, не дай Господь, придут они, бесколенны и железнокоготны... Тогда один спаситель у нас — Господь всемогущий. Молитесь — и он приберет вас, не отдаст врагу глумливому...

Скрипнула дверь, из дома выскочила Серафима, сдавленно крича:

— Костя!.. Константин Андреич!!

Схватила за рукав, потащила прочь:

— Грех-то, грех! Ведь неверующий ты. Как можно! Приметила бы тетушка!!

— А может, я все же... одной с ней веры, — сказал Костя.

— Все равно... Ты же лоб никогда не перекрестишь — шутка ли... Ведь за то спасибо, что приняли нас да терпят здесь...

Серафима тащила его за рукав все дальше и дальше. Когда подошли к своему дому, Костя спросил:

— А за что это такое выгнаны они с родимых мест? С этого самого Черногорского скита?

— Мало ли... — уклончиво ответила Серафима. — Ты вот тоже... далече от дома.

— Так, понятно, — уронил Костя почему-то со злорадством. — А где же отец с матерью твои? Тетку вроде видел. Эта старуха с костылем... она, что ли?

Серафима окатила его холодным взглядом и опять сказала:

— А твои где родители?

— Во-он что... А я думал, отец и мать твои... тоже, как тетка... только и могут святые писания растолковывать...

На это Серафима лишь снисходительно усмехнулась. Они постояли у крыльца, потоптались, словно раздумывая, о чем бы еще поговорить.

— А неприглядное же место тут. Сумрачно, болотом воняет.

— Тут болота кругом и есть, как вокруг той землянки, где прошлую зиму коротали, — ответила Серафима. — Болота да тайга-матушка, бездорожье. Один тракт и проходит верстах в ста или чуть поболе — никто не мерял. А зимой и вовсе не добраться сюда — снега-то в сажень глубиной, утонешь...

— Да-а... Я вот о своем-то родителе... Не знаю даже, где крест стоит. Около Волги где-то... — сказал вдруг Костя.

— Мой погиб на севере, под Пинегой, весной девятнадцатого, — сообщила Серафима. — А креста тоже никто не поставил, видно. Да и не надо ему. Он безбожником был... А мать умерла, говорят, в тот день, когда я родилась. Меня тетка вырастила...

И снова пошли недели за неделями.

В конце августа Серафима стала его женой.

Как же это случилось?

Однажды, перед рассветом, он, не помня себя, вырвал дверь из косяков, вбежал в ее комнату. Серафима закричала, выхватила из-под подушки аккуратненький, почти игрушечный браунинг, встала на колени в своей постели.

— Ну еще шаг — и выстрелю! Ей-богу, выстрелю! — сказала она, задыхаясь. Потом попросила жалобным голосом: — Уходи! Уходи, ради Бога! Не клади греха на душу. Я еще никого не убивала...

Он стоял в нерешительности.

Вдруг блеснула у него мысль: «Не выстрелит... не сможет выстрелить, не перекрестившись... Крестятся правой, и браунинг в правой... Пока перекладывает...»

Серафима и в самом деле мгновенно перекинула оружие в левую руку, а правую тотчас же подняла ко лбу.

Ему хватило этих секунд. Он метнулся к Серафиме, вырвал браунинг и отбросил через выломанную дверь в темноту другой комнаты, сгреб Серафиму и швырнул ее обратно на кровать. Потом намотал на кулак ее длинные волосы, заломил голову...

... Вот так это и случилось.

Затем они оба лежали друг возле друга на спине, как чужие и смотрели в светлеющий постепенно квадрат окна. Время от времени этот квадрат косо перечеркивали падающие где-то звезды.

— Зачем шею-то чуть не своротил? — ровно спросила она.

— Да видишь... Фильку вспомнил. Зря, наверное, боялся.

— Зря, — ответила она.

— Но ведь стрелять хотела! Неужели выстрелила бы?

— Выстрелила, — подтвердила Серафима. Помолчала и добавила зачем-то: — Тарас закопал бы где нибудь. Сама не стала бы.

Он удивленно приподнялся:

— Как же так?! Как понять тогда?

— Что?

— А все! То выстрелила бы, а то... Я думал, всю грудь в клочья изорвешь.

Серафима вздохнула глубоко и ответила:

— Так, видно, Богу угодно.

И еще раз вздохнула:

— Теперь-то уж что... Теперь после Бога ты первый.

Она повернулась к нему, прижалась горячим телом, робко обняла одной рукой. И он почувствовал спиной, что пальцы ее холодные и жесткие, словно раскаленные морозом железные прутья.

И всю жизнь они были у нее почему-то холодными и жесткими. Всю жизнь, до сегодняшнего дня.

Послышался скрип расшатанных ступенек крыльца, и Устин с трудом очнулся от своих воспоминаний.

Оказывается, на дворе был уже вечер. Сумерки заползали через окна в дом, наполняли комнаты густой, давящей черной тишиной.

— Ежели за мной, не проспался, скажи, еще... — предупредил он жену.

— Да это ко мне, кажись. Страннички-богомольцы...

— Э-э, черт бы побрал твоих нищих! Таскаются всю жизнь.

— Грех обижать божьих людей. Верующий все равно что ребенок ведь...

Пистимея никогда ни о чем не говорила с нищими, не расспрашивала, не пускала дальше порога. Летом даже в избу не позволяла заходить. Она не спеша выходила к ним на крыльцо, выносила всегда под фартуком кусок хлеба или свиного сала. Нищий кланялся, она крестила его и произносила всегда кратко: «Ступай с Богом...» Нищий опять кланялся, и каждый из них отвечал почему-то одно и то же: «Оставайтесь с Бегом».