– Самая суть! В протоколе нет ни чемодана, ни ножа. Но есть, и прошу обратить на это ваше особое внимание, шляпа. В протоколе так и записано: «шляпа типа панама ярко-желтого цвета…» Панама, слышите? В тот день – вот данные Гидрометцентра, – в Москве было пасмурно. Кроме того, а здесь меня особенно должны понять женщины, платье на подзащитной было светло-розовое, почти такое же, как сейчас. Ну как вам розовый с ярко-желтым? Впечатляет? Почему вы в тот день надели панаму?

– Мне просто некуда было ее сунуть.

– Вот вам и ответ! Конечно, Пастухова приехала с юга. Конечно, она только что сошла с поезда. Она торопилась домой! Панама фигурирует в протоколе. На нее просто не обратили внимание.

– Протестую. Защита обвиняет органы правопорядка в подделке протокола.

– Я высказываю сомнение. Потому что теперь все дело становится не таким ясным. И теперь имеет смысл выслушать мою подзащитную подробнее. И, может быть, прислушаться к ее показаниям.

А дальше Гордеев снова подробно, теперь уже с деталями, выспросил у Ирины обо всем, что произошло в тот вечер. Она сначала говорила вяло, тихо, холодно, но потом, когда воспоминания увлекли ее за собой в страшные минуты, в глазах вспыхнул огонь, раскаяние, страх, ненависть, растерянность. Ирина ожила.

Краем глаза Гордеев наблюдал за присяжными, теперь они смотрели на Ирину немного другими глазами. Нет, не сочувствующими, до сочувствия было еще далеко, но как бы понимающими.

Это был второй успешный ход.

А к концу Гордеев даже перешел к самой поездке в Крым. Все-таки надо бы сгладить пусть и не такое уже страшное впечатление от убийства. Этот четкий психологический ход Гордеев усвоил давно.

– Скажите, вы можете пояснить, почему проводник поезда не узнал вас? Почему он показывает, что в этот день вы в его вагоне не ехали?

– Протестую, – уже вяло сказала прокурорша. – Обвиняемой предлагается делать собственные умозаключения в связи с показаниями свидетелей.

Судья растерянно завертел головой. Он не очень-то понял протест обвинения, но чувствовал, что действительно вопрос не совсем корректен.

– Давайте все-таки послушаем мою подзащитную, – весело предложил Гордеев, чувствуя, что он сейчас в ударе. – Может быть, забывчивость проводника объяснится? Вот, кстати, жаль, что обвинение его не пригласило в судебное заседание. Итак, расскажите нам о происшедшем в поезде.

Ирина уже была готова говорить. Потому что видела – ее слушают. Слушают внимательно. И она рассказала историю собственной глупости, иронично подсмеиваясь над собой, вовлекая слушателей в собственную доверчивость.

– Да, но вы не ответили, почему же проводник вас не узнал, – напомнил в конце рассказа Гордеев.

– Я думаю, все дело в том, что проводник просто не хотел меня вспоминать.

– Как это? – тонко сыграл удивление Гордеев.

– Оказывается, проводник обязан возить с собой декларации. Более того, он обязан перед границей пройти по купе и предложить заполнить декларации всем пассажирам.

– А ваш проводник этого не сделал?

– Нет.

– Как вы думаете, почему?

– А разве не ясно?

– Протестую! – вскочила прокурорша. – Домыслы обвиняемой выдвигаются в качестве…

– Отклоняется, – по-мальчишески махнул рукой судья.

Самый важный и для защиты и для обвинения день в судебном разбирательстве называется прения сторон.

Давно минули те времена, когда великие русские юристы заставляли зал суда рыдать и хохотать, когда бросали в сухой порох дремлющих человеческих мыслей огонь горячего слова о свободе, о совести, о праве, когда заставляли присяжных выносить оправдательные приговоры, а зал подхватывал на руки подсудимых и выносил их восторженной толпой на улицу.

Сейчас все прозаичней и суше. Но к заключительным речам обвинители и защитники по-прежнему готовятся днями и ночами, копаются в юридических справочниках, вдоль и поперек изучают материалы дела, роются в комментариях к Уголовному кодексу, восстанавливают в памяти латинские изречения и цитаты из классики.

Прения сторон – это не только сухая логика, но это – искусство оратора, тем более если дело рассматривается в суде присяжных.

Гордеев готовился к этой речи еще до начала судебного процесса. Он знал два неизбежных правила – краткость и доходчивость. От длинных речей люди устают. Специальными терминами их легко можно усыпить. Стало быть, надо говорить емко, образно, выразительно. Надо заставить присяжных поставить себя на место подсудимой. Надо задеть те струнки их душ, которые отзовутся однозначным – невиновна.

И вот этот день настал.

Первым слово дается прокурору. В этом мудрый смысл судебной практики, идущий еще со времен римского права. Защитник должен выступать последним. А самое последнее слово получает подсудимый.

Прокурорша была в элегантном черном костюме, на высоких каблуках и с хорошей, летящей при ходьбе прической.

«Фурия», – отметил про себя не без восхищения Гордеев. Он знал, что обвинитель опытный, сильный, честный. Он знал, что есть козыри на ее руках и уж она ни одного из них не пропустит, а выставит в самом выгодном для обвинения и невыгодном для подсудимой свете.

Все это он знал. Он предполагал самое худшее. Но он не знал, что получится так сильно.

– Панама, – неожиданно начала свою речь прокурорша. – Песенка еще такая была – мама, мама, где моя панама. А в начале века панамой называли всякое и всяческое жульничество. Интересно, что пирамиду изобрел не Мавроди и даже не Чубайс. Она была изобретена уже давно. Деньги, собранные на строительство Панамского канала, бесследно исчезли. Но это так – к слову.

Впрочем, слово, как известно, не воробей.

А теперь перейдем к сути дела.

Убит человек. Убит жестоко. Уж чего мы не начитались и не навидались за последние годы – но на эти фотографии без дрожи смотреть нельзя. Каблуком в глаз.

Ливанову было двадцать девять лет. У него еще даже не было семьи. Что мы знаем о нем? Знаем, что был он трудягой. Что честным, подчеркиваю, честным трудом, своими руками зарабатывал на жизнь. Казалось бы – чего еще? Но, какая же редкость в наше время, Ливанов был еще и человеком неравнодушным. Как-то неловко сегодня говорить о политике. Да, она себя замарала с ног до головы. Мы знаем и о взятках, и о шикарных дачах с машинами. Пусть это остается на совести нечестных политиканов. Но есть еще люди, которые думают о судьбе России, как бы громко это ни звучало, совершенно бескорыстно. И не только думают – делают. Таким был и Ливанов. Мы много наслышаны о помощниках депутатов. Каждому на память придет какая-нибудь скверная история. Но подумаем, сколько их наберется – сотня? Две? Пусть тысяча. А помощников у депутатов, внештатных, тех, кто тратит свое личное время безвозмездно, – сколько их? Сотни тысяч. Ливанов был одним из них.