— Что случилось? — поинтересовался я, подавая девушке руку. — Мальчишек, что ли, испугалась?

— Нет, — торопливо забежала она за разделительную изгородь. — Просто не хочу, чтобы всякие ненужные разговоры распространялись…

— Что же тут такого? — удивился я. — Мы ведь и днем вместе гуляем.

— То днем, — немедленно нашлась она, — а то ночью. Здесь так не принято.

* * *

Утром на связь с полком мы опять не выходим. Во-первых, потому что сообщать особо нечего, а во-вторых, потому как возможности наши столь незначительны, что как-то показать нашу деятельность в выгодном свете просто-напросто невозможно. Тупо принимаем два местных направления, удивляясь про себя обильным вылетам разведывательной и тактической авиации, и уже с нетерпением ждем возвращения наших офицеров, понимая, что столь скоро их ждать бесполезно. Проходит еще один душный и скучный день. Совершенно обалдевший от безделья Камо дважды порывается в урочное время сесть за передатчик, но мы его отгоняем. Поговорив с Федором, решаем, что проведем только один сеанс — вечерний. Так и материал хоть какой-то наберется, да и будет меньше шансов на то, что на город вновь устроят сокрушительный налет. От вынужденного безделья все свободные бесцельно толкутся у ворот, озирая доступное взгляду пространство. Сразу видно, что городок потихоньку оживает. Создается даже впечатление, будто все его многочисленное население разом высыпало на улицу. Все чего-то делают, будто объявлен городской субботник (вот оно, зримое преимущество социализма). И малыши, и взрослые что-то тащат, копают, красят и ремонтируют. Чисто строительных возможностей у городских властей явно маловато, и вся народная деятельность сводится в основном к засыпке воронок и уборке мусора. И уже к обеду город вычищен до блеска, даже тротуары подметены. Понемногу оживают и городские службы. Открывается даже рынок, на который мы со Щербаковым и отправляемся в самый полуденный час. Харчевня все еще закрыта, и поэтому надо подумать о хлебе насущном. Весь путь туда и обратно озираюсь по сторонам, в надежде увидеть Лау Линь, но все напрасно, ее нигде не видно.

— Не грусти, — подбадривает меня Анатолий, — вечером прибежит твоя вьетнамочка. Ну, как вы вчера погуляли-то? — пытается он меня разговорить. — Целовались уже небось?

Мне неловко отвечать на его расспросы, и я отделываюсь неопределенными междометиями. В мои привычки не входит хвалиться победами на женском фронте, тем более что никаких побед и нет. Не вижу в этом ни достоинства, ни доблести. Лишь хвастовство и невоздержанность. Наконец-то наступает долгожданный вечер. Офицеров все еще нет, и нам поневоле приходится вновь выходить на связь самостоятельно. Разом повеселевший Камо быстренько отбарабанивает выжимку из дневных перехватов и переключается на прием. На сей раз указания из центра точны и немногословны. От нас требуется все внимание уделить авиабазе Камрань. И, к счастью, нет ни малейшего упоминания о том, что Воронин должен немедленно выйти на связь при появлении. Мы, в свою очередь, делаем вид, что у нас все хорошо.

Близится ночь. Плавно сгущается духота, да так, что начинает болеть голова. Остальные мои товарищи устроились с пивом в саду, а я целый час нетерпеливо маюсь у ворот, надеясь на то, что появится моя подружка. А вот и она, правда, на сей раз не одна. С ней еще двое. Пара ее друзей, с которыми я уже знаком. Узнаю, что на сей раз планируется маленькая вечеринка у Лань Бао Ши, у которого есть совершенно невообразимая роскошь — транзисторный приемник и все идут его слушать. Пока мы идем, троица моих спутников всячески обучает меня изъясняться на вьетнамском. Метод выбран все тот же, какой применил некогда Робинзон в отношении Пятницы. Кто-то указывает на предмет, после чего следует озвучивание. Пытаюсь повторить, но получается это у меня так смешно, что мы заливисто хохочем. Но мне, несмотря на столь веселый урок, все-таки хоть что-то удается запомнить. Обучение мое продолжается и когда мы добираемся до места. В крошечной каморке Лань Бао я узнаю, как произносятся слова «стол», «стул», «чай» и «кружка». Включается музыка, появляются сухарики и моченый подсоленный горох. Садимся играть в домино. Домино необычное — китайское. Во-первых, оно не пластиковое, а деревянное. И, кроме того, оно украшено не тривиальными точками, а удивительно художественно выжженными барельефами всевозможных птиц, рыб и зверей. Играем с азартом, каждый за себя. На кону леденцы в цветастых фантиках, которые целыми горстями переходят из рук в руки. Но вскоре все они оказываются в руках хозяина дома. Откуда-то набегает целая толпа голопузой детворы, и приходится отдать большую часть конфет. Пользуясь моментом, прошу самого старшего из детей принести из лавки десять бутылок пива. При этом в качестве наглядного образца вручаю ему пустую бутылку с еще не смытой этикеткой и остатки денег. В ожидании напитков я, поиграв второй подобной бутылкой, пытаюсь научить своих знакомых игре в «бутылочку». Но все они, вскоре разобравшись в смысле игры, были крайне озадачены.

— Понятно, что парень и девушка могут обменяться поцелуем, — глубокомысленно изрекает Лань Бао, — но как же быть, если придется целоваться мужчине с мужчиной?

«И здесь неудача, — думаю я, быстренько пряча бутылку под стол, — придется с поцелуями заходить с другой стороны».

За разговорами возникла идея читать собственные стихи. Первому читать выпало мне, и вся компания с интересом обратилась в мою сторону. Что было делать? Ударить в грязь лицом для советского солдата было делом недопустимым, и я бодро завел мгновенно вспомнившееся начало Русланы и Людмилы (да простит меня Пушкин). Бодро отбарабанив про кота на златой цепи и выходящих из морской пучины богатырей, гордо выпятил грудь и некоторое время принимал незаслуженные поздравления. Но и остальные участники импровизированного концерта в грязь лицом тоже не ударили. Особенно запомнились строки, произнесенные Лау Линь, которые она перевела специально для меня. Точные слова я теперь не вспомню, но общий смысл передать постараюсь, поскольку уж очень трагично они прозвучали, по сравнению с «моими» бодряческими сочинениями.

Когда ударится о землю

моя упавшая звезда,

Не содрогнется свод небесный,

не забурлит в ручьях вода.

И солнце, пусть и на минуту,

не остановит вечный путь.

И только ты, мой друг сердечный,

сорвать цветок не позабудь.

* * *

Появляются наши офицеры только к двум часам следующего дня. Они врываются в наше сонное царство внезапно и стремительно. Распахивается дверь, и в наше заставленное аппаратурой жилище вместе с уличной пылью и полуденным жаром с грохотом вваливается Воронин.

— Здравия желаем, — дружно поднимаемся на ноги. — Как доехали? Все ли в порядке?

— Все отлично, — приветливо вскидывает он руку, — просто превосходно. А как у вас дела идут? Со штабом связь держите?

Преснухин вытягивается перед капитаном и докладывает по всей форме о проделанной работе. Глаза у него блестят от плохо скрываемого удовлетворения, поскольку все тяготы вынужденно исполняющего командирских обязанностей сваливаются с него одномоментно. Я его прекрасно понимаю. Такой подарок не может не радовать. И хотя достижений особых у нас нет, но и каких-либо особых провалов тоже. Делали, что могли, к тому же и живы остались, что тоже немаловажно. Появляется и Стулов. Входит степенно, вразвалочку. Улыбка до ушей, в руке плотно набитый брезентовый баул. Здоровается со всеми за руку и докладов не требует. Действительно, к чему этот официоз. На досуге сядем и поговорим по существу, не торопясь и с должными подробностями. Но сразу видно, что ему интересны не столько наши успехи, сколько жаждет поделиться своими собственными.