плохо ни рассказывалась история, в ней сверкают крупицы правды. Возьмем эту жалкую драму, к примеру, поставленную некой дамой, привыкшей сочинять небылицы. Какой бедный сюжет, какое печальное отсутствие концовки! Как могли эти свидетели дать улизнуть Лицинию, когда они стояли по местам и были наготове, а сам он ничего не подозревал? Да и зачем нужно было хватать его в тот момент, когда он должен был передать яд? Как только он бы выпустил шкатулку, он тут же мог заявить, что никогда прежде ее не видел. Почему бы не схватить его в тот момент, когда он входил в бани, не положить бы его на пол и не заставить признаться перед лицом всех находившихся в тот момент свидетелей? Вместо этого Лициний преспокойно убегает со всем разгоряченным отрядом этой дамы на хвосте, этой шайкой спотыкающихся и сталкивающихся друг с другом храбрецов? Налицо результат этой погони — ни шкатулки, ни яда, ни единой улики. Таков конец этой мимической постановки — не настоящей пьесы, а глупого фарса, перешедшего в дурной финал, — кульминации нет, и кучка клоунов вываливается со сцены за кулисы.

Если вес же они выступят со своими показаниями, то я заранее предвкушаю возможность познакомиться с труппой этих мимов. Суду предстоит пережить настоящий катарсис! Посмотрим на этих молодых щеголей, которым нравится исполнять роль воинов по указке их госпожи, проводить рекогносцировку с молодых лет всем знакомых Сенийских бань, лежать в засаде, подбираться к противнику, прячась за банными шайками, делая вид, что это Троянский конь. Я знаю таких молодчиков: бойкие и остроумные за обедом — чем больше пьют, тем остроумнее становятся. Но безделье на мягких ложах и болтовня при свете светильников — это одно; сказать правду под прямыми лучами солнца на суде, сидя на твердой деревянной скамье, — это другое. Если они не совладали с банями, то где уж им найти дорогу к месту свидетельских показаний. Я предупреждаю этих так называемых свидетелей: если они решат выступить, я переверну их вверх ногами и вытрясу из них всю дурь, чтобы мы смогли увидеть, что после нее останется. Полагаю, им стоит закрыть рты на замки и найти другой способ завоевать расположение своей госпожи. Пусть они вертятся вокруг нее, выделывают свои фокусы и испрашивают права коснуться песка под ее ногами — но пусть они больше не покушаются на жизнь и гражданские права невиновного! А что насчет того раба, которому Лициний якобы должен был передать яд и который тоже собирается выступить свидетелем? — спросил далее Цицерон. Я стал вглядываться в лица тех, кто сидел на скамьях обвинителей — череда мрачных физиономий — и нашел привратника Клодии Варнаву, который выглядел так, словно проглотил что-то отвратительное. — Нам сказали, что хозяйка только что освободила его и своей рукой сделала новым гражданином Рима — точнее, рукой своего брата, поскольку женщина по закону не имеет права отпускать рабов на свободу. Что стоит за этим деянием? Было это наградой за преданность или платой за услугу, превосходящую те, к которым его обязывает обычный долг повиновения? Или тут более практический расчет? Ибо теперь, когда этот человек стал гражданином, он не может быть подвергнут обычному способу изъятия показаний, применяемому при допросе рабов. Пытка извлекает правду; ни один даже самый лучший актер не способен произносить заученную ложь при виде раскаленных клещей.

Далее, следует ли нам удивляться, что вся эта суматоха по поводу некой шкатулки вызвала к жизни крайне непристойный эпизод, касающийся другой шкатулки и ее содержимого. Полагаю, судьи, вам понятно, что я имею в виду. Сейчас об этом говорит каждый. Каждый подозревает, что эта история правдива. Почему нет, раз эта история прекрасно соответствует распущенному характеру нашей дамы? И каждый находит, что история забавна, хоть и неприлична. Этот подарок едва ли можно назвать неподходящим, если учесть, кому он предназначался. Ну вот, видите, вы и сейчас все смеетесь! Ну что ж, правда это или нет, прилично это или нет, смешно это или нет — не вините в этом Марка Целия. Шутка эта, должно быть, сыграна каким-нибудь юнцом, не столько неостроумным, сколько нескромным.

И опять уголком глаза я заметил, как шевелит губами Катулл. Когда я повернулся, чтобы посмотреть на него в упор, он ответил мне сумрачным взглядом и отошел, потерявшись в толпе.

Лицо Клодии являло собой образец страданий. Цицерон еще раз отхлебнул воды из чаши, поданной Тироном, ожидая, пока уляжется смех.

— Я заканчиваю говорить, судьи. Мое дело сделано. Теперь слово за вами — вам предстоит решить судьбу невиновного молодого человека.

Он перешел к краткому изложению содержания своей речи: коротко повторил основные этапы карьеры Целия, пересказал его добродетели, призвал судей смилостивиться над несчастным отцом юноши и наконец в последний раз облил грязью предъявленные Целию несправедливые обвинения. Я не мог оторвать глаз от Клодии. Я видел женщину, совершенно выведенную из себя, бледную, разбитую, смущенную, полную сожалений. Она выглядела так, словно ее снова отравили, а заодно и облили нечистотами: Медея превратилась в Медузу, судя по бегающим глазам ее друзей, беспокойно ерзавших на скамьях вокруг нее. Они нервно глядели по сторонам, но неизменно отводили лица от Клодии, словно взгляд ее надменных глаз мог превратить человека в камень.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

После выступления Цицерона наступил перерыв, а затем председательствующий на суде Гней Домиций стал выкликать свидетелей, которые должны были дать свои показания. По толпе слушателей пронесся ропот, что заседание суда неплохо было бы перенести еще на один день, учитывая, как много ожидалось свидетельских выступлений. Но когда судьи снова уселись на свои места, то с ошеломлением обнаружили, что большая часть, практически все свидетели из тех, на кого они рассчитывали, отказались появиться перед судом. Кружок молодых людей, заполнявших скамьи вокруг Клодии, исчез. Исчезла и сама Клодия.

Сторонники Целия с трудом скрывали свой триумф. Даже отец Целия в своих рваных траурных одеждах выглядел самодовольным.

Горстка свидетелей, осмелившихся выступить, состояла из разъяренных мужей, чьи жены подверглись оскорблениям со стороны Целия, сенатор Фуфий и даже парочка «охранников банных покоев». Обвинители, явно упавшие духом, опросили их второпях. Цицерон допрашивал их, слегка рисуясь, не напрягая всех сил своего ума, чтобы не показалось, что он тратит его на незначительных противников. Зрители начали расходиться. Кульминацией суда была речь Цицерона, и лишь те из слушателей, чья вера в неожиданные развязки была незыблемой, остались ждать провозглашения вердикта.

Судьи подсчитали поданные голоса и объявили свое решение. Марк Целий был признан невиновным.